Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Кто не знает, что совесть значит

И зачем существует она[826].

«Хромой и учтивый», «общий баловень и насмешник»[827], Калиостро однозначно отсылает к личности Кузмина: центральный сюжет произведения, гибель молодого поэта Всеволода Князева, возлюбленного Кузмина[828], представлял личность старшего поэта не в самом лучшем свете. «Поэма без героя» закрепляла восприятие Кузмина на фоне 1910-х годов, эпохи «Бродячей собаки» и богемных любовных треугольников, что сообщало его фигуре известную привлекательность. В то же время, вводя в текст образ Кузмина как главного антагониста, неназванной злой силы, Ахматова не только выражает свое личное отношение[829], но совершает акт вспоминания, выводя из небытия как самого писателя, так и его цикл. Не вызывает сомнений, что немногие искушенные читатели могли легко опознать «Форель разбивает лед» в претексте поэмы и расшифровать прозрачные отсылки. Ахматова в «Поэме…» мифологизирует эпоху 1910-х годов и создает своего рода ее «канонический текст», слагаемые которого – любовный треугольник (Арлекин – Коломбина – Пьеро) и Михаил Кузмин. Таким образом, полемика с Кузминым оборачивается его актуализацией, реальной и потенциальной.

Анна Ахматова была знакома с книгой «Форель разбивает лед». К августу 1940 года Л. К. Чуковская относит такие ее слова: «Я видела книгу только мельком, но показалось мне – книга сильная», а к сентябрю того же года: «В этой книге все от немецкого экспрессионизма. Мы его не знали, поэтому для нас книга звучит оглушительной новостью»[830]. Кузмин и связанные с ним сюжеты возникают в монологах Ахматовой в августе и сентябре 1940 года, предваряя начало работы над «Поэмой без героя»[831]. См., например, такой эпизод, демонстрирующий интерес Ахматовой к творчеству старшего поэта спустя годы:

Я попросила ее почитать мне – нельзя было найти никакого разговора и хотелось слышать только стихи. Она прочитала <…> маленькое, неоконченное «Если бы я была живописцем», похожее на «Александрийские песни» Кузмина[832].

Во многом по канве «Форели…» Ахматова пишет «Поэму без героя» – здесь стоит вспомнить знаменитую метрическую и строфическую перекличку кузминского «Второго удара» и фрагментов ахматовской поэмы. По воспоминаниям Эммы Герштейн, Ахматова замечала: «Предисловие М. Кузмина к „Вечеру“ с легкими переменами могло бы быть предисловием к Поэме»[833], связывая с именем Кузмина свои ранний и поздний тексты.

Интересно совпадение рефлексии Кузмина, возвращающегося в «Форели…» в 1912-й (гибель Н. Сапунова) и 1913-й (смерть Вс. Князева), и Ахматовой, которая помещает Кузмина в этот же временной контекст – 1913 год, будто продолжая начатое старшим современником. Мы можем предположить, что в этом процессе в равной мере задействованы и механизмы обращения к последнему стабильному году эпохи, ушедшей от писателей настолько далеко, что становится возможным дать ей ретроспективную оценку; с необходимостью вписать это время в историю, закрепить его в читательском сознании и вернуть из небытия в условиях, когда последние представители описанной культуры уходят или уничтожаются. Во многом и «Форель…», и «Поэма…» – это тексты, авторы которых сопротивляются общему процессу забвения; тексты, в которых авторы чувствуют свою ответственность перед новой эпохой. С точки зрения бытования в культуре это тексты-дублеты, а их авторы – союзники в деле вспоминания.

Однако циклу и поэме была суждена совершенно разная рецепция, напрямую отражающая посмертную репутацию их авторов. В послесталинские годы интерес к культуре начала XX века стремительно вырос. Фрагменты из «Поэмы без героя» появлялись в печати в 1940-х годах[834], с этого же времени поэма распространялась в списках[835], вышла за границей без ведома автора в начале 1960-х и напечатана с лакунами в начале 1970-х годов. За это время Ахматова прошла путь от опального поэта до мэтра, полноправной хранительницы памяти и культуры. Популярность Ахматовой и ее культовый статус как среди массового читателя, так и среди представителей неофициальной культуры не подвергался сомнению: особенностью ее репутации и было стирание границ между печатаемой и непечатаемой литературой.

Рецепция Кузмина протекала сложнее. Его последнее выступление в печати датировано 1929 годом; после смерти писателя его оригинальные сочинения не переиздавались несколько десятилетий. Продолжали появляться переводы: так, в 1933 году в издательстве Academia вышла «Трагедия о короле Лире» Шекспира; в других издательствах были опубликованы переводы из Стендаля (1936), перевод «Золотого осла» Апулея (1936)[836], тома «Бетховен. Великие творческие эпохи» Р. Роллана (1938) – все свидетельствует о том, что, несмотря на ждановское постановление, официального запрещения имени Кузмина не было. Отсутствие следов его творческой и научной рецепции в официальной литературе в течение трех десятков лет после смерти можно объяснить несколькими причинами. Прежде всего, после ареста и расстрела Юркуна в 1938 году и некоторых других событий (например, ареста А. и С. Радловых в 1940-е и смерти Анны Радловой в лагере) фактический круг ближайших к Кузмину людей перестал существовать. Так прервалась прямая линия преемственности. Конфискация архива Кузмина во время ареста Юркуна уничтожила как сам архив, так и статус «хранителя архива». Долгие годы часть спасенных рукописей берегла О. Н. Гильдебранд-Арбенина, однако хранимые ею рукописи погибли в блокаду, о чем она писала в неотправленном письме Юркуну:

Ек<атерине> Ник<олаевне> Шадриной я доверила перед отъездом чемоданы: один с отрезами, лучшими Вашими и моими вещами <…> но главное, другой. Там были самые лучшие рисунки, мои и Ваши, мои фанерки, Ваши лучшие письма, – самые любимые Ваши литографии, мои самые любимые моды. – Бакст. – Дневник Мих<аила> Ал<ексеевича>, самые дорогие фотографии нас всех, <…> Ваши документы: все! Она знала, что мне и Вам это ужасно дорого, что тут и деньги и прошлое, – будущее и радость: мне кажется, что в наших письмах и в наших картинках – наша кровь, – живая и горячая, – мне кажется, что если бы я дотронулась до них, увидала их, мне стало бы сразу тепло и весело, и захотелось бы жить, – как матери, которой дали бы в руки ребенка, которого она считала погибшим. Но Ек<атерина> Ник<олаевна> украла и растратила все наши вещи, – а этот чемодан бросила на произвол судьбы. Все это погибло[837].

Но самое главное – исчезла возможность (и надобность) в сколько-нибудь открытой рецепции и ретрансляции кузминского творчества: круг потенциальных читателей сужался и не выходил за границы дружеских сообществ.

Хотя ждановское постановление не поставило крест на публикациях Кузмина в СССР, определенное влияние на распространение кузминских книг оно имело. Так, согласно индексу запрещенных Главлитом книг, составленному А. В. Блюмом, часть книг Кузмина была запрещена Приказом начальника Главлита СССР № 15/151 от 6 февраля 1947 года (то есть сразу после ждановского доклада). В число запрещенных