Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

горят синим пламенем. Ярославский татарин, двоеженец, удалой парень, наладил страстную переписку с уроженкой Львова Ольгой Омелян. Я «почтальон». Каждый день пишут они, письма по полфунта весом получаются, откуда столько слов они находят и когда писать успевают!.. Оба ревнивые, раз в неделю обязательно ругаются на этой почве. Если Оля случайно посмотрит на другого мужчину, Мигдат буран раздувает. А если она напрямую шашни заводит, земля трясётся, небеса низвергаются, Солнце и Луна кисло морщатся. С Мигдатом мы часто встречаемся, письмо передать, забрать ответное, однако абсолютно не помню, какие общие темы мы с ним находили, к каким выводам приходили. Наверное, травили сплетни на одну и ту же тему – женщины. Встречаемся, я – слушатель, а Мигдат – профессор по женским характерам, академик прекрасной половины человечества, не даёт мне даже рта раскрывать. Как мы с ним расстались, почему письма Ольги Омелян остались у меня… не помню. Наверное, он перед отправкой на этап передал письма уроженки Львова мне на хранение, пообещав: «Адрес сообщу позднее!»… Письма остались у меня, адрес не дошёл, теперь вот эта пачка, увязавшись за мной по жизни, в целости и сохранности. Я их время от времени перебираю, но ни разу не прочёл… Потому что в них нет тяги к прекрасному, тоске по непорочной чистоте, высоких чувств, с какими писала письма Лена… В этих письмах ссоры, ревность, мелочность. Если у ярославского татарина было бы не две, а три или четыре жены, сумел бы он испытать настоящее счастье?! Оля, отсидев срок, вышла на волю, её сослали в Оскаровку, неподалёку от Караганды. Она там стала работать на ферме, доить коров. Мигдат слал ей одно обещание за другим, клялся: «Дождись, я обязательно к тебе приеду!»… но длинные языки развернули реку наветов из Оскаровки в Актас… про Олю стали доходить новости одна чернее другой. Помню, как Мигдат, воронкоротый, косолобый татарин, скрипел зубами, стискивал кулаки от ярости. Мигдат по своей сути уже тогда не был татарином, и в будущем в нём ничего татарского не останется…

Файзрахман-абзый родом из Горьковской области, но не из мишар. До предела измученный зарешеченными картинками мира, ничего в жизни больше не видевший, на его лицо страшно было смотреть. Кончика носа нет, мочки ушей отпали от обморожения. А щёки, поджарившись возле костра, аж блестят от натяжения. Жара и холод изменили лицо несчастного татарина до неузнаваемости. Немного обучавшийся в медресе умный дядька любил вставить в разговор словечки из арабского языка и фарси, гордился своей «образованностью», старался жить по мусульманским канонам, в благовоспитанности и вере. Когда он приходил к Мигдату почитать Коран, всегда был в чистой одежде, не знаю, как ему это удавалось, но от него временами исходил аромат благовоний. Общих тем для разговора у нас особо не было, поэтому при встрече на поверках-перекличках мы расспрашивали друг друга о здоровье, справлялись о делах, на том и расходились…

Был на зоне ещё один старик – Умеров, этот – астраханский татарин, жил там в татарской слободе, на улице Тукая. Среднеазиатской внешности, обе руки его тряслись, даже писем не мог самостоятельно писать. Под его диктовку писал я. Очень скучал Умеров по родным местам, по необъятным волжским просторам, по татарской родне!

Удивительно, ей-богу! Сотни украинских фамилий сохранились в моей памяти, множество русских, но имени Умерова и фамилии Файзрахман-агай не помню! С Умеровым мы одно время даже ели вместе. Вместе – громко сказано, конечно, еду приносил я, он на работу-то не ходил, при случае мог сгрести снег во дворе, летом подмести, полить цветочные клумбы. А когда нам начали делать некоторые поблажки и было разрешено готовить из своих продуктов, он встречал меня, состряпав что-нибудь съестное. Несмотря на почтенный возраст, место Умерова было на втором этаже вагонки. Я тоже поднимался к нему. Мы душевно беседовали, обсуждали разные не глобальные вопросы, местечковые проблемы. Как я ни старался писать письма более душещипательно и слезоточиво, посылок Умерову не приходило. Старику тоже не хватало еды, поэтому он всегда тянулся ко мне, долго жил под моей опекой. Столько раз я писал адрес на конвертах, но номер дома всё-таки стёрся из памяти… Худолицый, скудобородый татарин натерпелся в неволе за десятерых, но при этом никогда я не слышал от него рассказов о прошлой жизни.

Произнёс про себя «пятый татарин», и душа зябко содрогнулась, по телу побежал холодок! Хотя мы долго жили и тесно общались в Актасе, но я так и не узнал ни имени пятого татарина, ни его происхождения. Странным ли он был человеком? Возможно, нет. Наверняка и внешность, и манеры, и ум его ничем не отличались от остальных. С «пятым» меня познакомил Файзрахман-абзый. Нашей встрече и тесному общению уже миновал долгий срок, как в один из моих выходных дней он, звонко шлёпнув себя ладонью по изрезанному шрамами лбу, произнёс: «На зоне же есть ещё один татарский паренёк!» Мы пошли. Парень, оказывается, на работе в шахте. с каким-то внутренним недоверием и одновременно с безграничным интересом я дожидался возвращения рабочих из шахты. Я как-то говорил уже, на шахте ещё только рыли основной ствол, боковые забои в зачаточном состоянии, это самая грязная работа, подземные воды быстры и беспощадны, люди целый день находятся во влажной среде, в топях, под неутихающим проливным дождём. Вода бесцеремонна, проникает под одежду, мочит и верх, и низ, арестанты возвращаются, продрогшие в намокших штанах и бешметах, трясущиеся от мороза, задыхающиеся во влажном удушливом воздухе. Когда я вошёл, бригада, только-только покушав, вернулась с работы. Меняют одежды, приколачивают к прохудившимся ботинкам оторвавшиеся подмётки, многие, навзничь плюхнувшись на гнилые от длительной эксплуатации матрасы топчанов, попыхивают папиросками. Шум-гам, разговаривают громко, как тугоухие, комнату заволокло едким табачным дымом, разящий от развешанных повсюду мокрых сапог, портянок и носков кислый запах разрывает ноздри. Я не думал, что на зоне есть такие секции. По количеству народа помещение вроде бы ничем не отличается от остальных, но здесь неприглядно, очень тесно и неимоверно душно. Полы грязные, то тут, то там видны лужи, углы заросли зеленоватым мхом, мне даже подумалось, что углы секции болеют лишаем. Я сделал пару шагов и остановился, стёкла очков покрылись густым липким паром. Пока я вытирал рукавом френча очки, и справа, и слева мимо меня, задев плечами, прошли здоровяки-шахтёры. «Нарочно задевают!» – подумал я. Водрузив очки на нос, я начал озираться и лишь после долгих поисков обнаружил Файзрахман-абзый. Подошёл поближе, посмотрев на белокожего, блеклого парня, сидящего рядом с Файзрахман-абзый, по