Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

было готово. Но уже третий год убеждаюсь я, что даже стремление к науке не способно идеально объединить всю нашу разнородную массу; что есть высокоразвитые умственно личности, но от этого другим ни тепло ни холодно; что профессора наши, читая нам лекции, не сближаются да и не желают вовсе сближаться с нами как людьми и что самое товарищество слабо – сходятся редко и с осторожностью. В нашей же жизни происходит в высшей степени курьезное явление: сколько уж лет университетская молодежь толкует о свободе, прогрессе, но едва выйдет из университета – усердно начинает… забывать прежние идеалы… Не слышно, чтобы окончившие составляли дружную либеральную корпорацию, как на университетской скамье, – они молчат. А почему?! Изредка говоримые с кафедры речи, зажигая стремления к науке, не заставляют их в то же время сближаться между собою, как братьев, во имя одной общей идеи – общей работы… Сила науки велика, ее могущество почти безгранично, но не в ее власти нравственно преобразовать и объединить эту пеструю массу молодежи. А между тем сколько среди нее хороших людей! сколько хороших, честных стремлений! Как подумаешь – какую бы великую силу представили мы, объединенные братским союзом! Наука, любовь друг к другу и вера соединили бы нас в чудной гармонии, и мы жили бы как братская община – в непрерывном труде и стремлении к вечному идеалу…

Мечты! Фантазия! И вот мысль, занимавшая меня с 14–15 лет, – об основании женского университета – заменяется другою, об основании христианского университета, христианской газеты или журнала, организации всей нашей жизни по вере. Оставив, так сказать, веру на время, – я потом вернулась к ней, но уже с ясным сознанием несообразности всего современного строя нашей жизни с верою, и, увидя все это, я не потеряла ее вновь. Кругом меня не было примера ее животворящей силы, но она явилась мне в прошлом: в чудной личности Гааза, в общинах первых времен христианства. Я перестала ходить в церковь, так как уже чересчур ясно бросается мне в глаза вся несообразность нашей жизни с исповедуемой верой. Остановясь на одной ступеньке, выжидаю… чего? – чтобы выяснить себе и некоторые научные вопросы, чтобы идти по этой почве, построить план будущей своей жизни по выходе отсюда и начертать независимый образ действий.

Другие мечты – об основании сельской школы – тоже разлетелись как дым, когда я убедилась, что образование без религиозно-нравственного воспитания редко способно делать людей. Я чувствую даже, что потом едва ли буду в состоянии жить среди таких христиан-язычников… Мужество! Не покидай меня. Ведь Неплюев начал же один…

И ясно стало для меня все уродливое в истории христианских народов… Теперь же половина бедствий нашей интеллигенции происходит оттого, что, несмотря на все свое развитие, она все-таки раба установившихся взглядов, строя жизни, привычек. Но мучения христиан убедили меня в великой свободе духа: в сущности, если мы, интеллигенция, недовольны многим – в нашей власти не повиноваться и следовать своим убеждениям, – и тогда мы составим великую силу, с которой нужно будет бороться…

Несколько дней назад я узнала, что Неплюев здесь. В волнении – я бегу к профессору Вагнеру спросить адрес. Маленький старичок с умными глубокими глазами сказал, что он останавливается обыкновенно в гостинице «Париж». И я пошла туда. Н. Н. не было дома. Я написала ему коротенькую, умоляющую записку-просьбу видеть его и назначить мне часы, когда могу его застать дома.

Дня два я жила напряженным вниманием, ждала письма – напрасно. Дни идут, ответа нет. И я не знаю, чему приписать такое молчание: некогда ему? Неужели он, истинный христианин, сознательно не хотел мне отвечать? – Не может быть, не может быть! Он, наверно, уехал, и я так и не увижу его. Но я не теряю надежды поговорить, рано или поздно напишу ему, но куда? Он теперь так часто уезжает…

6 марта

Сегодня, вернувшись домой, увидала у себя на столе телеграмму. Сердце замерло: умер кто-нибудь – бабушка, мама?! Прочла: «Завтра в 9 часов утра буду дома. Неплюев». Ноги подкосились после испытанного волнения, и я невольно опустилась на колени, благодаря Бога за то, что не весть о несчастии принесла мне телеграмма.

Мне надо сказать ему столько, сколько я за всю жизнь никому никогда не высказывала. В его сочинении он рисовался мне глубоким, тонким психологом, способным познать все изгибы души человеческой… Но вот невольно подымается сомнение: поймет ли он мою страстную исповедь, способен ли он глубоко понимать сложные движения души человеческой? И недоверие вдруг охватывает меня… О, если б он мог понять, если б мог хоть что-нибудь сказать мне… Мне не нужно слов утешения и одобрения, я так долго живу замкнутою жизнью, что, кажется, у меня есть сила переносить все личное самостоятельно. Мне нужно его слышать просто как человека.

15 марта

И я виделась с ним…

Плохо спала ночь и, встав рано утром, ровно в 9 часов была в гостинице «Париж». Подходя к ней, я была спокойна, не приготовлялась – как, что говорить… Признаюсь, я не без тайного замирания сердца думала, каков его внешний вид? Невольно идеализируя его, как автора прочитанного сочинения, я боялась чисто внешнего вида, а что… если… хотя и сознавала, что это глупо, что будь он даже урод – это не коснется его души.

Я вошла в номер. Навстречу вышел пожилой господин, высокий, стройный, с лысой головою и большим носом, но в общем производящий такое впечатление, что эти недостатки его наружности даже вовсе не замечались. Он как будто не ожидал видеть меня (позже, в разговоре со мною, он признался, что, увидев в моей коротенькой записке слово «лекции», – он подумал, что это писал какой-нибудь студент, и адресовал мне телеграмму «Дьяконовскому»), но тотчас же учтиво поклонился, попросил подождать минутку и сам вышел.

В небольшой передней вместе со мной раздевался молодой человек в военной форме, которого Неплюев отрекомендовал мне как одного из членов братства. В гостиной этот молодой человек непринужденно заговорил со мной, спросил меня, читала ли я сочинение «Что есть истина?», и стал рассказывать мне о предстоящем в 1900 году конгрессе мира во время Парижской всемирной выставки. По лицу видно было, что это – простой крестьянин, по разговору – интеллигентный человек. Скоро вернулся и Н. Н.; он спросил меня, могу ли я говорить при члене братства. Я, конечно, молчала, – молодой человек тотчас же вышел.

Я решила не думать, о чем буду говорить. Все, что есть на душе, вырывалось наружу, и в то же время у меня в голове вертелись философские