Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

делу посвящают они лучшие годы свои, те годы, которые большинство из них тратит на светские удовольствия, – эта мысль производит глубокое впечатление. И эти юные головки кажутся гораздо выше и светлее, нежели они есть на самом деле. Их освящает дело…

И теперь мне положительно грустно; да, я вдумываюсь и с удивлением вижу, что мне жаль всего, оставленного там. И жаль больше всего себя: читая полезные страницы жизни, историю человеческих страданий, – я могла бы с большею пользою провести там это же время и выйти с сознанием глубокого внутреннего удовлетворения…

«Feci quod potui»…[109] О нет, мне кажется иногда, что я на всю жизнь осуждена вечно на одну и ту же неудовлетворенность… Вместо научных занятий я увлекалась чтением Евангелия, Толстого, Фаррара… и вместо выводов строила в уме несбыточные, грандиозные проекты… Да что же это, наконец? Что я такое? Пора бы в 23 года быть более умной…

И вспоминается мне разговор с Маней, мечтательной девочкой, которая пресерьезно уверяла меня, что есть волшебная страна Берендеев, в которой живет Бог и наши души до рождения… В сущности, в мои-то годы, не мечтаю ли я тоже в своем роде о царстве Берендеев? Впрочем, – нет: я чувствую и сознаю, что мои мысли правильны, что иначе я не могу думать, что к этому приводит меня изучение наук…

23 января

В среду пошла на курсы. Один из профессоров читал о «Наказе» Екатерины; мне казалось, что все это я давно знаю, а нервное подергивание и заикание делали для меня невыносимым слушание его лекции. На мое несчастье, не было лекции «Теория эмпирического знания»… Я воспользовалась свободным временем и поехала в Еленинскую клинику к Де-йс, – бедняжка больна с 9 декабря воспалением слепой кишки. Я пробыла у нее около часу. На меня произвели тяжелое впечатление как обстановка, так и самая больная; первую нельзя и сравнить с нашей, хотя цена отдельной палате одинаковая – сто рублей; с больной же что-то неладное – все 40°, и доктора спорят об операции, делать или нет. Вернувшись домой, принялась за чтение. Но не сиделось на месте, и я поехала к Щ-ным. Там меня охватила привычная деловая обстановка. Ек. Ник. готовилась к публичной лекции (10 января закрылись общедоступные курсы общества взаимопомощи педагогов). Удивительная девушка Ек. Ник.! Деловитость забрала ее всю, не оставив в ней ничего для сердца; и почему-то мне показалось, что с тех пор, как я принуждена лежать, она смотрит на меня с тайным, пренебрежительным сожалением и с сознанием превосходства, которое дает ей здоровье: ишь ты, мол, такая молодая и… где уж тебе совершить одну сотую того, что сделала я… Неужели она забывает, что у человека есть душевная жизнь и нужно проникнуть в глубь души, чтобы узнать ее?.. Мне стало больно, я поспешила уйти… И хорошо мне в этом семействе, и холодно иногда становится.

30 января

Приехала ко мне Таня, на этот раз дольше, чем обыкновенно. Бедной девочке пришлось во всем признаться, роман ее внезапно раскрылся… Вот бешенство и ужасы родных от неожиданного для их гордости удара!..

Мне очень жаль ее! Как хотелось мне, чтобы она в 21 год тоже пошла на курсы, сделалась бы потом деятельницей на пользу народа; в апреле она совершеннолетняя, и я предоставляла ей возможность пользоваться обстоятельствами, доказав родителям, что, в сущности, они сами виноваты в случившемся: сразу разорвать свои золотые цепи – поехать в Петербург, взяв деньги на ученье у меня. Она будет обеспечена на все четыре года, а там – будущее в ее руках… Но, увы! Таня спокойно не дожила до этого времени, она была слишком надломлена, чтобы решиться теперь на что-нибудь, пассивно слушая меня. То, к чему она так страстно стремилась, – для нее теперь уже не существовало; отсутствие умственной пищи дома, отсутствие живого, увлекавшего ее всю дела сделали то, что Таня, вначале равнодушная и интересовавшаяся Д-сом только с умственной стороны, – полюбила сама… «дописалась!», как она выражается.

Этого должно было ожидать. Таня – очень привлекательная, оригинально-изящная, поэтическая девушка, он – даровитый юноша – поэт, мечтатель, и оба – поклонники Ибсена, д’Аннунцио, Метерлинка, Ницше… их точно создали все модные веяния fin de siècl’a[110]. Бедные, бедные поэтические дети!

«Я хочу в Малороссию», – тревожно говорила Таня (в меблированных комнатах этого имени живет Д-с)… Ей только 20 лет! И он несчастен, и она несчастна – вот и сошлись… Что-то будет?..

Что касается до меня, то мне не нравится его гордая уверенность в своем таланте, злоупотребление словом «гений» и небрежное отношение к стихотворениям: он пишет их много, не отделывая ни одного, – и иногда наряду с прекрасными строками встречаются неудачные выражения… Истинный талант не так относится к своему творчеству. Весь поглощенный своими страданиями, он не замечал меня, хотя долгие часы проводили мы все вместе, и я начинала чувствовать их пустоту; тогда я была если не совсем посторонний, то во всяком случае лишний человек: он и Таня молчали, «поглощенные» друг другом. Удивительно, до чего влюбленные неинтересны! Сколько ни твердила мне Таня про ум Д-са, его глубокое знание литературы и ее почитание – из разговора с ним я никак не могла этого узнать. Я видела, что Таня слегка заинтересована им, и из деликатности не выражала настоящего своего мнения о нем. А между тем я знала, что, если он захочет, – может быть неотразимо привлекателен и… почем знать, может быть, даже и умен.

Нынче осенью он послал в одну из редакций свою драму, написанную в духе Метерлинка; я прочла – и за него порадовалась, что ее не приняли: такою слабою вещью не стоит начинать свое литературное поприще. После я читала его письмо к Тане – и право, вся драма не стоит одной страницы письма к ней… «Льется в небесах сияние солнечного дня… Всюду проникает оно смело, открыто, только в сердце моем оно не может стать живым светом… Лучше было бы нам не встречаться! Нет, счастье для нас, что мы встретились!.. Знай, что я томлюсь не бурным людским страданием, а той глубокой грустью, той тоской, которая рано пришла в мою бурную жизнь… тяжело это, но не слишком тяжело, я все снесу… А ты, дорогая, молись за меня». Сколько в этих словах нежности, горячего лиризма…

Я хочу многое написать ему и посмотрю, как он отнесется к словам моим. Если обидится или не примет во внимание – значит дело неладно, значит он принадлежит к числу тех несчастных самодовольных писателей, которые проживают век свой в блаженной самоуверенности, неизвестности… и бедствии.

8 февраля, вечер

Университетский праздник… Через С-вича я