Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

П-ов, я его знаю как врача – его доброта, ласки и внимательность ко всем больным делают его личность в высшей степени привлекательною. Меня глубоко тронуло его желание положить меня сюда бесплатно. Когда он мне сказал об этом, я смутилась… и отказалась; но он, не обращая внимания на мои слова, самым добродушным тоном возразил: «Ну, куда же вам платить 50 руб.». Я смутилась еще более и сказала, что могу. Но, должно быть, мой голос звучал неуверенно: так и попала я на кровать имени Гамбургер… Я чувствовала, что этому доброму человеку доставляет удовольствие положить меня, как учащуюся, бесплатно, а я потом пожертвую в общем сумму, равную той, в какую обошлась бы мне платная кровать.

…Операция все еще длится: заворот кишок у поступившего сегодня утром больного требовал скорейшей помощи. Операционная ярко освещена, и торжественная тишина царит в коридоре и палатах.

А что делается теперь в городе? Сытые и праздные приготовляются теперь встречать Новый год весельем и пополнением желудков; голодная и несчастная беднота или спит, или пьянствует, или… пожалуй, некоторые и встречают мирно, в семье.

Я хотела заснуть… теперь, из-за операции, не могу, неудобно: поднимется возня, больного понесут мимо нашей двери, и я проснусь непременно. Тамара хочет встретить Новый год за письмом к родителям. Милая девочка – так любит их. А кому мне писать? – некому… Вале? – писала недавно; если буду писать сейчас – то, конечно, о своем настроении, о своих мыслях, но на такое письмо, в которое я вложу частицу своего «я», она не ответит мне искренно и горячо, как бы мне хотелось. А больше – некому. И поэтому я выбираю – книгу; возьму Платона «О государстве», сочинение, которое есть здесь у меня. Это будет благороднейшее общество, в каком только можно встретить Новый год.

Все спят… Не сплю лишь я и Тамара… 11 часов, операция кончилась, идет приборка. Возьму книгу…

1898 год

7 января

Так я встретила Новый год. С первых же страниц на меня повеяло духом классического мира, стало как-то легче на душе, – я точно перенеслась в другой мир. К сожалению, очарование длилось недолго: я уже погрузилась с головою в спор о справедливости – как раздался бой часов и голос Тамары: «с Новым годом!» Я поздравила ее тоже и снова взялась за чтение. Но, увы: пришла одна из сестер с поздравлениями, глупенькая, маленькая девочка, которую мы все прозвали Горошинкой, потом пришла другая сестра – ночная дежурная. Вскоре надо было тушить лампы и ложиться спать.

На другой день в приемной у меня никого не было, и писем также не получила… Удивляюсь своей судьбе: или меня по ошибке заставили родиться не в той семье, где бы следовало, или моя личность не может подходить к уровню большинства, или же, наконец, я действительно хуже других, – но всегда я одна… Только здесь находятся такие, которые привязываются ко мне, но такой братской, глубокой любви, какую бы мне хотелось встретить, я никогда не встречу. Ну и пусть! Нет разве у меня сил жить одной?

В тот день ко мне пришла дежурная сестра Г-вич. Я не могла говорить с ней долго, так как за ней зорко следят сестры, чтобы, по их выражению, она «не болтала» с больными. Они забывают, что у нас есть душа, что нам дорого, когда с нами обращаются как с личностью, входят в наше положение. Сестра Г-вич именно такая: я очень ценю в ней это уменье «подойти» к человеку, и у меня стало как-то светлее на душе, когда она пришла и поздоровалась со мной…

Она как-то сказала мне: «Мое чувство к больным глубже, чем их ко мне…» – «Это может быть справедливо, но только не по отношению ко мне, сестрица», – ответила я.

8 января

Последние дни хотела читать Тургенева «Затишье», «Ася» – и бросила. Мною вновь овладело то чувство недоумения, которое возбуждало во мне в отрочестве чтение романов, – «все любовь, и все одно и то же на разные лады», – думала я тогда; теперь та же самая мысль заставила меня положить в сторону и Тургенева. С тех пор, как замужество близкого мне человека раскололо вдребезги на моих глазах так называемую поэзию любви, с тех пор, как предо мной встал роковой вопрос «зачем», на который я никогда раньше не отвечала, – я живу иною жизнью и поэтому ко всему отношусь по-своему.

Я взяла XIII том Толстого и прочла там главы о любви и о страхе смерти, взяла XII и прочла «Смерть Ивана Ильича», «Мысли, вызванные переписью в Москве», «В чем счастье»… Читала с глубоким наслаждением, чувствуя, переживая сама настроение писателя, который в таких простых и ясных выражениях раскрывал свою душу, свои мысли, не щадя себя никогда. И осмеливаются еще говорить, что великий писатель встал на ложную дорогу. Безумцы! Едва только человек задумался над жизнью, чуть только вышел из общей колеи – сейчас подымется гвалт… Сами-то вы хороши! Скажите, кем доказана правота вашей жизни?..

С тех пор как умер отец Жени Л-ской, «интеллигент», член суда в гор. Ярославле, я стала раздумывать впервые – для чего жил этот человек? И меня поразила вся несуразность его жизни, которой никто не замечал: жил человек, учился, стал юристом, чиновником, женился на пустоголовой девчонке, которая родила ему пять человек детей, в воспитании и развитии которых он не принимал никакого участия. Дети – дочери – выросли пустые, как и мать, и так же равнодушно отнеслись к болезни и смерти отца, как и дочь Ивана Ильича. И когда он умер и я увидела, как мало следа оставил он в памяти жены и детей, – я задумалась над тем, как и зачем он жил. И разрешила я этот вопрос так: жил он не так, как нужно, а следовательно, и не затем, зачем нужно было.

Когда я читала «О назначении науки и искусства» (т. XII, стр. 279), мысли о социологии, – я удивлялась сходству с моими взглядами; только здесь Толстой возражал против понятия «общество есть организм», я же убеждена, что вся эта наука построена на ложных основаниях и стремится к заведомо недостижимой цели.

Мы не знаем, в сущности, зачем весь мир существует, для чего вся наша жизнь и все наше стремление к пресловутому прогрессу… Одна смерть способна была бы натолкнуть на соображение, что тут не так просто, как кажется, – и человечество упорно верит в бессмертие души. «По неразвитию», – говорят материалисты; а мне показалось бы удивительным, как это люди жили несколько тысяч лет, верили, и