Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

французской литературы 18 века», Кареева – «Историю французской революции» и «Историю древней философии» Виндельбанда, начала читать «О государстве» Платона, перечла XII и XIII т. соч. Толстого несколько раз, и… только! Скучные занятия грамматикой латинской и славянской не шли в голову; мне хотелось отвлечься от неприятного сознания своей беспомощности, и я читала лишь то, что мне нравилось… Но всему причиной общая палата: будь я в отдельной, где можно в тишине и спокойно сосредоточиться, – я бы…

19 января, 12 часов ночи

Последняя ночь… Я нахожусь в странном, смешанном настроении, в каком-то возбужденном состоянии и поэтому ничего не могла делать весь день и сейчас не могу спать…

С одной стороны – я так рада вернуться в мир, опять жить прежнею привычною жизнью; с другой – меня терзает сожаление о потерянном времени, а главное – я так привыкла к общине и ее обитателям, так сжилась с ними, их горестями, что даже жаль их… Вот где вспомнишь невольно слова Шильонского узника[107]:

…На волю я перешагнул —

И о тюрьме своей вздохнул… —

так близки теперь моему сердцу все страдания больных и труд милосердия…

Прощай, маленький мирок, Эдем немощного человечества, куда меня неожиданно забросила судьба. Здесь, почти кончив жизнь умственную, я стала жить сердечною, полюбив больных и некоторых из сестер; мне пришлось пережить с ними минуты торжественные, возвышающие душу и очищающие ее от грязи житейской…

Впервые я читала Толстого с таким увлечением, здесь я увлекалась жизнью древних христиан в изображении Фаррара, мысли о Неплюевской школе не выходили из головы, – и, все глубже задумываясь о смысле жизни, я проверила себя за это время еще более: я не усумнилась в своей порядочности, но в нравственном смысле оказалась бесплотной, потому что не признаю религии без живой любви и внутреннего совершенствования. Иногда мне так хочется побросать все мысли о себе и отдать все свои силы, всю себя на служение делу; и в то же время я чувствую, что можно отдать всю себя только при соблюдении одного условия – что я буду работать и идти к известной цели, состоя единомышленником вечной жизни.

Теперь, – поздравить или же запятнать себя я не берусь: слишком уж горько вспоминать о потерянном. Впрочем, в душе я говорю «да», но в жизни – безжалостное «нет»… Без лжи я говорю себе, что в моей маленькой жизни нравственные интересы играли самую главную роль, я стремилась к достижению добра – и страдаю, не видя его… Света еще нет, он лишь робко колеблется неуверенным пламенем…

Забыто сердце, душа у людей; они сознают только самих себя, и поэтому-то происходит и скука, и ничтожество жизни, весь этот страшный эгоизм, от которого все зло. Но земной рай недалек от человечества; он так близок – к нему надо стремиться… И невольно думается: если бы оживить современную жизнь, влив в нее идеалы Христа, оживить общество, пока лишенное совсем этой идеальной любви, с малых лет вооружать ею подрастающее поколение, – тогда никто не сказал бы, что современная молодежь и всякие студенты не только не развиты, но и развращены… Неужели люди в конце концов предпочтут «кооперацию» и борьбу – светильнику – искре Божией, живущему в душе у каждого из малых сих?!

Но ведь я – мечтательница, вечно неудовлетворенная… Довольно! – вперед! За дело, всею душою, с глубоким порывом…

Я чувствую, что писать более не могу…[108]

20 января, вечер

С помощью палки я двигаюсь, даже сама собрала все свои вещи сегодня утром, и все еще как-то не могу освоиться со своим положением человека с двумя ногами. Я чувствовала какую-то мучительную неловкость перед Тамарой, когда собиралась; она сидела неподвижно в своем уголке, закрыв лицо руками… 11/2 месяца предстоит ей прожить здесь и потом ехать домой для окончательного излечения. Не особенно развитая умственно, она обладает, в сущности, глубокой натурой, скрытой и застенчивой до крайности, и от природы не обладая умом, она по-своему умнее многих в ее годы… Неизвестно, вылечится ли она, несчастная… и это в 18 лет.

За что? – становится передо мной мучительный вопрос, – за что ты страдаешь?..

Я оставила в лечебнице часть своего сердца, я полюбила там все и всех, за исключением начальницы и одной сестры милосердия. К первой у меня развилась антипатия оттого, что я слишком ясно видела все лицемерие, с которым она, бездушная карьеристка по натуре, носит знак милосердия; вторая, тоже своего рода карьеристка, присоединяет к этому еще грубость отношения и не менее грубое кокетство.

Зато тем сильнее я люблю тех несчастных, которых мне пришлось встретить на жизненном пути. Когда я лежала здесь, я думала вовсе не о себе, а о наиболее продолжительно и тяжело больных, и легче мне становилось: я отвлекалась от мысли о своем «я», заботы о других поглощали меня… И невольно повелительным тоном говорила я «тише», когда замечала, что шум в палате мешает спать больной, и невольно распоряжалась молодыми, недавно поступившими сестрами, уча их, как надо сделать что-либо, чтобы было удобнее. Знаю, что это могло не понравиться, но иначе – я не могла.

Сознание своей собственной нравственной низости не перестает мучить меня: проверив свое поведение за последний период жизни, – увидела, что многое надо было делать иначе.

И приходит мне на мысль Рождество два года тому назад: казенный лазарет и на постели мертвый мальчик, к которому пришла я, но тогда, когда было уже не нужно.

«Болен бых, и не посетисте Меня…»

И вот – наказание… Разве это не справедливое возмездие за мой легкомысленный эгоизм? – Теперь я сама лежала в лечебнице, – мои близкие все уехали, и только изредка меня посещали товарищи, – смею ли я жаловаться? – Нет: мое одиночество – постоянная неудовлетворенность жизнью, мои вечные мечтания о глубокой братской любви, о сродстве душ… О, как глубоко в душе храню я их! – Никто и не подозревает.

21 января

Мне даже не верится до сих пор, что я опять в своей студенческой комнатке, у одной из 4 тысяч квартирных «хозяек». Мне сейчас так живо кажется, что я опять в общине.

Все тихо… В палате огни потушены, темно и в коридоре; только столовая освещена и в ней сидят ночные дежурные. Они ежатся от ночного холода и кутаются в платки… Меня глубоко трогает молодость большинства их. Хотя это и нехорошо, что они в такие молодые годы, как в 16–17–18 лет, не могут относиться к делу с любовью и сознательно, но все-таки одна мысль о том, какому