Время скитальцев - Мария Чернышова

каждый раз так жадно слушаешь меня, тюремщик мой, что я порой забываю, что ты лишь теоретик. Пожалуй, я даже рад, что именно ты держишь цепь. Какая жалость, что я уже не смогу взять тебя за Врата Тумана… Тогда бы ты понял, что Язва совершенна. Это самое прекрасное, что существует в нашем плоском, бесцветном, унылом и подлом мире. Как же я жалею, что тогда отдал приказ задержать кардинала. Как беспросветно я был глуп и как горько было прозрение…

Сейчас в голосе звучали иные, мечтательные и грустные ноты. Говорящий словно тосковал о навеки утраченном. Но травник оказался безжалостен.

— Не заговаривай мне зубы. Мне пора. Дело не терпит.

— Да, страж мой. Я чую: твоя трава вянет. Еще немного, и она станет непригодной для зелья. Но прежде исполни обещанное.

Человек в капюшоне поднялся на ноги и снова поднял серп.

Дальнейшее показалось Одо безумным видением. Человек провел острием серпа по камню, словно выскребая замысловатый узор, который на миг вспыхнул алым и тут же исчез.

Камень на миг словно бы расплылся, очертания его размылись и задрожали. Одо моргнул, и вдруг понял, что это вовсе не обман зрения и не игра зыбкого лунного света.

Камень шевелился. Одо оторопело смотрел, как кусок гранита медленно обретает очертания лежащей человеческой фигуры. Вот человек встал на четвереньки, затем на колени, распрямил спину и медленно, словно преодолевая невыносимый вес собственного тела, поднял над головой руки.

Все тело его от шеи до лодыжек обвивала тусклая светящаяся алым нить, тянущаяся словно бы из пустоты. Она казалась очень тонкой, но человек явно не мог ни разорвать ее, ни скинуть.

Травник извлек из кармана плаща малые песочные часы и поставил наземь.

— Пей свое лунное зелье. Времени тебе, пока сыплется песок.

— Ты так щедр, тюремщик мой. Сделай еще одну милость — погаси свой фонарь.

Травник что-то проворчал, но исполнил просьбу. Снова сделалось почти темно и совсем тихо.

Человек-из-камня стоял на коленях, обратив лицо к лунному свету, игравшему меж листвы. Казалось, цепь на его теле слегка мерцает багровым светом.

Одо, ошарашенный всем увиденным, скорчился в три погибели, не зная, что делать дальше. Он боялся шевелиться, он боялся даже дышать поблизости с этим… с этим…

Песок бесшумно сыпался из колбы в колбу.

— Ты, что прячешься в терновнике. Я тебя вижу.

Эти слова будто взорвались у Одо в голове. Он дернулся, будто попавший в силки заяц. Шапочка слетела. Ветки вцепились в волосы.

— Стой, где стоишь. Не двигайся, иначе он тебя заметит.

Одо замер, точно мышь под метлой. Человек-из-камня все так не отрывал взора от луны, но его голос, его гулкий, страшный голос ворочался в мозгу, словно змея, расправляющая кольца.

— Ты пришел послушать соловьев? Зря. Соловьи — продажные твари. Будь моя воля, я свернул бы шею им всем. Соловьи усыпляют, соловьи погружают в вечные грезы, навевая мысли, что мир идет правильным путем. Но это лишь глупая сладкая ложь, вязкая, точно болотная тина.

Я видел мир настоящим. Он прекрасен, дик и безжалостен. В нем нет дороги. В нем нет правды и справедливости, но есть истина, острая, точно лезвие ножа. И ты, чтобы выжить, вынужден минуту за минутой, час за часом оставаться полностью чутким, полностью неспящим, полностью живым. Бежать по лезвию ножа и не бояться крови. Подыматься над собой прежним, растаптывать себя, чтобы собой остаться.

Это невероятно выматывает, когда идешь впервые. И были те, кто чудом уцелев, выйдя в этот пошлый мир, начинали плакать от счастья, что вернулись. Слабые, глупые люди! Но были и другие. Они смотрели вокруг невидящим удивленным взглядом, и я чувствовал, как в душе такого человека сдвигаются жернова, перемалывающие его прежнего в муку, в пыль, в искрящийся песок. Человек создавался заново сам из себя — это ли не величайшая из тайн мироздания? И так раз за разом. Круговорот возвышения и падения.

Никто не возвращается из-за Врат Тумана прежним. И каждый вернувшийся, достойный себя нового, грезит о возвращении, ибо не денег они жаждут, не славы, но лишь бесконечного преображения и рождения из самого себя, словно беррирской горящей пыльной твари Беан-Ашеф… Если бы проклятая сиринга не позвала меня, если бы не сбила с пути… не увела в лабиринт… если бы я успел…

Что он такое говорит, перепугано думал Одо. Как может человек родиться сам из себя? Он пытался сопротивляться, пытался выкинуть этот голос из своего разума, но тщетно. Слова завораживали, и Одо внимал против воли.

— Но я еще успею… игра еще не закончена. Пока есть под луной кровь винограда, она не закончится. Горькая кровь винограда — прекраснейший яд, дивная погибель, жидкий огонь. Кровь винограда, кровь каменного сердца, что бьется по сию пору.

Человек-из-камня внезапно запрокинул голову, точно вслушиваясь.

— Вот она… Поет…далеко, но поет. Слышишь? Нет. Радуйся.

Одо слышал лишь гулкий голос, что сам тек в уши, и назойливую соловьиную трель.

— Когда-то я верил, что способен изменить мир. Бред. Мир не меняется, он скручен в кольцо, он змий, вечно грызущий свою плоть. Никто не изменит ни песчинки, никто никого не спасет и не защитит. Все обрушится, сойдет на нет и начнется заново. Мир проклят, и сейчас проклятье его стоит на пороге и стучится в двери. Проклятье поет голосом сиринги, мальчик.

Когда она поет, ты можешь не услышать. Счастье твое, коли так. Ты можешь не отозваться. Но если отзовешься, то весь этот мир взглянет на тебя, и ты уже не отвертишься. Радуйся — тебе не придется выбирать.

Радуйся и живи, покуда можешь.

Найди кровь винограда, мальчик. И я отдам тебе золото. Любишь золото? Все живые любят. Здесь полно старого гордого золота. Я готов заплатить меру золота за каплю горькой виноградной крови. Две меры? Или три? Десять? Без разницы.

Он резко повернул голову, и Одо вдруг ясно, точно днем, увидел его глаза.

Они казались мерцающими и совершенно прозрачными, с огромным бездонным зрачком, распахнутым прямо в ночь. Одо не вынес этого взгляда. Он вскочил и бросился бежать, не разбирая дороги, напрямик через терновник по топкому берегу через ручей, лишь бы прочь, прочь, прочь…

В голове, замирая, звучало:

— Настанет ночь, я выйду на эти улицы и возьму сам. И эти птицы замолчат…

Одо не помнил, как пробежал остаток пути. В себя он пришел лишь в конце подъема в гору, почти у старого святилища, отгородившегося от