Слушай, Германия! Радиообращения, 1940–1945 гг. - Томас Манн

извлечь из исполнения этих пророчеств, но и в том, что есть веские основания считать их поспешными. История британской империи показывает, что либерализм или, лучше сказать, либеральность не является ограниченным определенной эпохой и ныне устарелым мировоззрением, но имеет вневременной характер, который проявляется ярче всего вне той эпохи, с которой его исторически связывают. Если бы речь при этом действительно шла о капиталистической империи и системе колониальной эксплуатации, какая, видимо, была именно в эпоху «либерализма», эти прогнозы касательно распада выглядели бы убедительней. Однако именно в постлиберальную эпоху так называемая empire стала примером того, как господство может преобразовываться в воспитание свободы и доброй воли, в общность интересов, а либеральная размягченность способствует устойчивости политико-экономического симбиоза. «Индия!» — слышим мы. «Где же национальная свобода, где самоуправление Индии?» Спрашивающие об этом с необычайной настойчивостью — отнюдь не те, кто смог бы вместо англичан тут же обеспечить стране Индры и Вишну эти желанные блага, а скорее те, кому по душе пришлась бы анархия, могущая вследствие этого настать. Если даже английская либеральность проявляет здесь сдержанность, то непредвзятый наблюдатель вправе полагать, что у нее на это есть причины. И острые разногласия, существующие между Ганди и вице-королем, не помешали Махатме в начале войны высказаться о гитлеровской Германии в таком духе, который указывает на тесную ментальную связь с британской цивилизацией.

Британская мировая империя — больше, чем империя, это цивилизация. Это империя английского языка, удобного и могучего, с чьей объединяющей, связующей, колонизирующей силой не может поспорить ни один другой из тех, что поднялись до таких же поэтических высот — ни немецкий, ни итальянский, ни даже французский. Она знает, как избежать распада этого мира, не говоря уж о его разрушении нетерпеливыми наследниками. У нее достаточно энергии сопротивления, которую не может так просто погасить даже накопившаяся масса инерции и ошибок в его руководящем центре; она еще не сказала своего последнего слова, и мало что говорит о том, что задача ее выполнена, а время истекло, меж тем как многое говорит о том, что в этой профанной ойкумене мы имеем дело с массивами времени, сопоставимыми с теми, что были историческим уделом католической церкви, и значительно превосходящими временной горизонт обычных «империй».

Как бы там ни было, не доказано, что звездным часом Англии был XIX век и что век XX принадлежит «юным нациям», которые, возможно, роковым образом заблуждаются касательно выносливости и мудрости тех, кого хотели бы видеть на смертном одре. Представления о том, что только им доверены жизнь и будущее и только они призваны их формировать, а старая Европа должна смириться и позволить им править, их лишит, по всей вероятности, сам ход событий, — и следует добавить, что здесь вероятное целиком совпадает с возможным, поскольку концепция будущего у «юных наций» не столь юна, сколь отвратительна до абсурда и полной неприемлемости, и протестует против нее не старость и ветхость, а человечность.

Присутствует всеобщее согласие, consentio omnium, в вопросе того, что не все в Европе может оставаться по-старому. Я уже говорил, что лидеры демократий, в особенности британской, выказывают полнейшее понимание неизбежности и необходимости глубоких изменений политической и экономической структуры нашего мира. Не одни лишь диктаторы «динамичны». Но вот что касается образа будущего мира и вопроса, как к нему прийти, здесь представления, желания и стратегии расходятся — столь глубоко и основательно, что рассудить тут, очевидно, может лишь война. Я хочу сопоставить две эти идеи изменения, о кото-рых идет речь в нынешней войне. Они называются: Европейская конфедерация и Суверенное господство над пространствами.

Следует обратить внимание на то, что заявленное решение ведущих демократий не заключать мира с нынешним немецким правительством является более кардинальной и важной новостью, чем может показаться на первый взгляд. В действительности оно означает эпохальный по своему значению отказ от принципа, за который Европа все еще держится с опасным консерватизмом, хотя его устарелость и коррумпированность давно были очевидны — принципа невмешательства, в основе которого лежит идея абсолютной суверенности национальных государств. Принцип невмешательства базируется на таком понятии демократии и свободы, которое больше не соответствует социальным требованиям эпохи. Демократия — это лабильное и постоянно заново выстраиваемое правовое соотношение свободы и равенства, индивидуальных и общественных притязаний; и всякий живой ум ощущает сегодня, что в связке свободы и равенства основной вес сейчас приходится на равенство и экономическую справедливость, то есть переносится с индивидуального на социальное. Сейчас на повестке дня социальная демократия: лишь в такой духовной форме — как созревшая для социального свобода, спасающая индивидуальные ценности через добровольное согласие на равенство — может ныне существовать еще демократия — внутри народов и между народами.

Ведь внутренняя жизнь народов находится в прямом, очень часто игнорируемом, соответствии с их поведением в общей семье наций, и напрасно убеждали бы мы себя, что происходящее с отдельным народом — например, все то, что творится в Германии с 1933 года — никого не касается и целиком является делом этого народа. Жизнь народов и государств должна в будущем также управляться новой идеей свободы как социально-ответственного и ограниченного индивидуализма. Лишь благодаря победе такой идеи свободы, идеи наднациональной демократии возможно обрести счастье, мир и порядок для Европы — вместо той анархии, которая снова и снова приводит к кровавым войнам и несет гибель цивилизации. Анархия — это социально неограниченный индивидуализм; настаивать на неограниченном суверенитете национальных государств — это опасная для самого существования Европы анархия, сделавшийся невыносимым индивидуализм. Он должен исчезнуть. Себялюбие национальных государств должно принести жертву, социальную жертву, которой будет определенная перестройка и частичный демонтаж идеи государственного суверенитета, даже самой национальной идеи. Плодом и целью этой войны должен быть мир, наконец заслуживающий своего имени, которым эти годы подло злоупотребляли и которое должно засиять во всем достоинстве своей правды; мир, который более не призван служить ширмой для атавистического исторического передела, но является прочной в своих основаниях общностью свободных и ответственных друг перед другом народов, связанных нравственным законом. Таковы идеи, лежащие в основе концепции будущего одной из сторон. Кратко и без утопического перехлеста, однако недвусмысленно они выражены в высказываниях британских государственных деятелей предвоенной и уже наступившей военной поры. «Мы должны употребить все наше влияние, — говорил лорд Галифакс в своем радиообращении в начале ноября 1939 года, — когда придет время, для строительства нового мира, в котором народы не позволят безумному вооруженному соперничеству лишить их надежд на полноценную жизнь и уверенность в будущем, и над ними не будет вечно довлеть мрачное предчувствие