Слушай, Германия! Радиообращения, 1940–1945 гг. - Томас Манн

Бедный немецкий народ, по душе ли тебе мессианская роль, которую тебе уготовили не Бог, не судьба, а горстка сумасбродных мерзавцев? Ужасно безотрадным будет путь к намеченной ими цели, катастрофическим — достигнутое состояние. Все, что было для тебя по-настоящему дорого и ценно, все, что давалось легко и естественно, всю твою человечность, твою потребность любить и быть любимым придется тебе отринуть и умертвить в себе. Все то, что тебе тяжко, чуждо и противно — одиночество, враждебность мира, бесправие, духовное оскудение, бескультурье и все лишения, уже основательно испробованные за годы национал-социалистического владычества, станут навсегда твоим уделом — потому что без этого не получится, лишь при таких условиях ты будешь «в кондиции» для своей отвратительной миссии, и чтобы установить тот мир, какой желателен твоим мерзавцам, ты должен избавиться от всего, что когда-либо помогало народам устанавливать свой порядок в мире. Тебе придется быть таким не только, пока ты маршируешь к цели, а всегда, в том числе и после победы. Потому что такая победа никому не несет мира; эсхатология твоих негодяев самая невозможная и неприемлемая, какую только могла придумать самая безмозглая шваль, и мир, завоеванный без того, чтобы были завоеваны его симпатии, будет вечно бунтовать против своих злополучных покорителей. Его эмоциональное состояние, долго управлять которым не получится, будет, как у тех «импульсивных» чешских студентов («импульсивные» — это нагло прикидывающееся объективным определение, которое им дают твои мерзкие пропагандисты), которые с голыми кулаками отчаянно бросались против железной машины тирании и становились жертвой расстрела, совершенного с миной идиотской безжалостности, которую так полюбила немецкая власть. «Лучше умереть, чем выносить это» — во что ты превратишься, немецкий народ, если отчаянный пароль этих «импульсивных» станет паролем для всего мира? И разве это уже не произошло? Это война и ничто иное — война, про которую твою совратители, твердо рассчитывая на миролюбие других, говорили, что она обойдет тебя стороной, и наступление которой каждый мог бы тебе, тем не менее, предсказать; и никакими другими словами невозможно перевести на немецкий то самое французское il faut en finir. Ты не готов верить никому, кто говорит тебе о безнадежной бессмысленности твоей борьбы, поскольку все еще ощущаешь себя сильным. Если бы только до тебя можно было донести мысль о том, что там, где не имеет никакого смысла победа, не имеет смысла и борьба! Из двух концепций будущего, двух рассмотренных форм нового европейского порядка одна уже была испробована, другая же еще нет. Испробована, непродолжительно и в ограниченных масштабах, великодержавная империя господства и рабства, империя порабощенной внутри себя благородной расы, помыкающей подчиненными расами илотов. Весь мир приблизительно знает, как это будет выглядеть: образ такого миропорядка стоит у него перед глазами в лице созданной сумасшедшими негодяями «Великонемецкой империи» и ее протекторатов и тех не влезающих ни в какие определения мерзостей, которые творятся в Польше и в стране чехов, так что находящиеся сегодня еще на воле потенциальные «подданные немецкого народа» — датчане, голландцы, швейцарцы и кто еще может рассматриваться как часть немецкого жизненного пространства — вполне могут представить себе свой удел. Не испробован, а остается пока лишь обетованием, причем находящимся под угрозой обетованием, другой «новый мир» — мирное состояние планеты, ради которого все народы должны в некоторой, но равной степени пожертвовать государственным суверенитетом и правом на национальное самоопределение. Это плод политического и экономического сотрудничества наций, мир социально связанной и социально обязанной свободы, commonwealth, европейская конфедерация. Это оптимистическая человеколюбивая перспектива, сулящая благосостояние, свободу, уважение к закону, индивидуальное счастье, культурный расцвет, и потому (сколь же суровым и презрительным к себе готов быть человек) в духовном и моральном отношении несколько уступающая трагически-пессимистической и «реалистической» идее черного, кровавого и насильственного будущего. Это правда, ко всякому оптимистическому мировосприятию легко прилипают атрибуты мелкости, худобы и прекраснодушной слабости, меж тем как пессимистическое, отрицающее «счастье», не верящее в «счастье» воззрение предстает как более глубокое, знающее, смелое и мужественное. Именно немецкому чувству и мышлению оптимизм и пессимизм являются в подобном свете. Однако есть два вида «отрицания» счастья, и огромное нравственное различие существует между пессимизмом, который проистекает из боли самой жизни, из страдающего участия в темном человеческом жребии, и таким, который сам является злобствованием против всякого благополучия и человеконенавистнической строптивостью. Есть разница — и это больше, чем разница — между пессимизмом, который говорит: лучше никогда не станет; и таким, который говорит: нельзя, чтобы стало лучше. Первый оставляет нравственный простор для всяческой готовности противопоставить роковому природному началу человеческую волю и, пусть даже не веря, что человек может когда-нибудь стать счастливым, помочь ему сберечь ту толику счастья и чести, какая возможна. Однако пессимизм, который возмущается: «Что, на земле должно стать лучше, должно стать светлей? Только попадись мне, кто так говорит, и я уж постараюсь, чтобы здесь было еще черней, свирепей и кровавее» — такой пессимизм не имеет ничего общего с глубиной, моралью и мужеством, это дух противоречия в чистом виде, заурядная чертовщина, и народ, противопоставляющий такой пессимизм стремлению мира к лучшему, более разумному и счастливому состоянию, противопоставляющий его самой надежде на лучшее, не героичен, а отвратителен и заслуживает имя врага человечества.

Готов ли немецкий народ принять на себя это имя, скорее, являющееся проклятием? Когда-то это был народ любви, продуктивной всемирной отзывчивости, и затаенное желание быть любимым заметно еще даже в самых его яростных жестах, несмотря на то, что тотальная политика, в которую пугающе трансформировалась его прирожденная аполитичность, заставляет его возвести глупейшее из всех возможных высказываний — oderint, dum metuant — в свой руководящий принцип. Быть объектом ненависти и в то же время страха — отчаянное желание для народа, в оригинальном представлении которого страх не обязательно покупается ценой отказа от всякой привязанности и уважения, поскольку этот народ придумал слово «благоговение»[19] и вдобавок «страх Божий». Быть постоянно вынужденным ненавидеть и бояться — лишь для того, чтобы тебя боялись, пускай и ненавидели: неслучайно я говорил о безысходной победе. И не чаем ли мы самые сокровенные желания немецкого народа, когда заклинаем его воздержаться от безысходной борьбы за эту победу?

Это значит, что он должен был бы сбросить своих нынешних правителей, которые и являются настоящими врагами человечества, полными ненависти и ненавистными, с которыми заведомо и окончательно невозможен никакой мир, и отказаться подчиняться им. Это невозможно? Почему? Из-за внутренних и внешних причин? Из-за верности? Потому что сейчас война,