Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

Я не высыпался неделями, иногда по два дня подряд ничего не ел, но не совру или совру непринципиально, ежедневно тосковал о судьбе отца, горевал о нем.

В траурных объявлениях пишут:

— Ни на минуту не забывали…

Врут, конечно. Я иногда тяжко болел, чуть ли не без сознания пребывал, голодал и в походы ходил: палатки, костры, песни, ну просто нет времени ни о чем другом позаботиться.

Но как я вот говорю — не вру: годами о таком-то не вспоминаю, десятилетиями, вот так об отце: без мыслей горестных о нем дня не жил.

Зачем сейчас я пишу об этом, чего добиваюсь?

Если сравнить с шахматами, то передо мной хорошо известная шахматная задача. Мат в три хода. Задача старая, проверенная, есть во всех учебниках. Мат уже давно поставлен, отец расстрелян.

Чего я бьюсь над ней? Чего хочу, над чем мучаюсь?

Хочу выиграть безнадежную позицию? Да нет, что вы.

Хочу, чтобы уже сыгранная партия закончилась вничью?

Нет, конечно. Результат уже есть, в таблицу внесен жирный ноль, могила отца неизвестна.

Но так хочется, хотя бы мысленно, провести отца другой дорогой, пусть на этой дороге мне самому не придется родиться, уберечь его, всех нас, меня самого от этого несмываемого позора, от этого ужаса, крови.

История не терпит сослагательного наклонения.

Да, я хочу найти пат! Теоретический.

Пат в сугубо шахматном смысле — это тоже ничья, но у этой ничьей есть внеигровая тень. Пат, в отличие от обычной ничьей, некоторый тупик, шлагбаум мысли, безвыходность, безнадежность. Кафар.

Я хочу загнать людей в некий тупик сознания, остановить маятник, дать людям понять, по-иному увидеть то, что уже давно решено и исторически оценено.

Ясное дело, что многих, большинство, подавляющее большинство, мне озадачить не удастся. Незачем менять на некую пугающую неопределенность уже известный ответ. И есть, наконец, такие яростные фанаты, как Антонов-Овсеенко (сын). Не знаю и знать не хочу, как он взращивает в себе свою ярость, непримиримость, ночей не спит — придумывает, как бы еще сильней качнуть маятник ненависти. Ничего плохого ему не желаю, но персонально не люблю ослепленных фанатиков, которые видят только одно. Зато уважаю профессионалов, которые видят много, все.

Он величает себя историком, ну какой же он к чертям историк, с единственной мечтой: обелить всех, кого он априори считает хорошими, и дегтем, несмываемой сажей обмазать своих врагов. А они все, и те и другие, из одной гнойной банды.

Для него нет раздумий, есть только двуцветный мир. На него не рассчитываю. Только на тех, кто умеет задумываться. Различает оттенки.

На вопрос: садист или работа такая, социальный заказ? — я отвечаю определенно: работа, клятый заказ. Ордена, зарплата, почет, уважение, дружественные беседы с паханами вселенной, положение аристократа страны победившего чекизма.

На вопрос: он ли, мой ли отец виноват? Да, конечно, виноват. Более всех виноват. Но вот и Хрущев признавал, что у него руки по локти в крови, а сколько их всех таких — сотни-тысячи. Согласно анекдоту: Берия в крови по горло, и то только потому, что стоит на плечах Сталина.

Моя главная идея: все виноваты!

Все, кто работал на эту человекогубилку, включая крестьян, сшибающих кресты со своих деревенских церквей, вырезавших кресты на спинах попов; включая всех, кто строил для них, защищал их, укреплял их; включая всех, кто ходил на демонстрации и искренно выкрикивал здравицы кровавым палачам, тем самым поощряя их, и самому людоедскому режиму.

Все единицы, крупинки, песчинки того самого пролетариата, бессмысленная и жестокая диктатура которого так глубоко и кроваво обстругала страну, ее культуру, ее духовность.

Виновны композиторы и поэты, сочинявшие оратории и кантаты, здравицы и гимны монстрам и людоедам.

Виновны те, кто сочинял, что «Ленин живее всех живых», осталось только привести в исполнение; виновны сочинившие стихи «Спасибо Вам, родной товарищ Сталин», те, кто призывал «держать страну в ежовых рукавицах», те, кто писал: «Уберите Ленина с денег, он для сердца и для знамен», соревновался между собой, как бы пограциозней представить в искусстве режим дыбы, топора и плахи.

Виновность каждого определяется не только положением в обществе, выполняемой функцией, хотя это самое главное. Но и на любом рабочем месте. Чем старательней, ответственней, лучше работал человек в этом сатанинском государстве, тем он более виновен.

В этой человекогубилке мой отец работал ответственным, старательным рубящим винтом по переломке самых партийных, самых беззаветных. Он старался работать хорошо. Хороший палач — палач-изувер.

На это его пригласили.

За это его и расстреляли.

О веревке

«В доме повешенного не говорят о веревке» — народная мудрость. Зато в доме палача только и разговоров, что о веревках и топорах. На месте божницы — скрещенные кнуты да арапники, плети да пятихвостки.

В красном углу, где у других пианино, у них плаха с топором. Кстати, у нас дома была плетка. В магазинах я таких не видел.

Мохнатая, в виде козьей ноги с копытцем, из которого свисают несколько плетей. На конце самой толстой из них плетенный из той же кожи кружок с пятак величиной.

Мне этой плеткой играть не разрешали. Даже в руки брать.

Однажды, еще в Москве, я в очередной раз отказался есть перловую кашу. Мама кричала на меня, как полагается в еврейских семьях, потом убежала из кухни и вернулась с этой самой плеткой, театрально замахнулась на меня и грохнулась в обморок. Дедушка с бабушкой стали обмахивать ее мокрым полотенцем, а мне мигнули сгинуть. (Меня до сих пор тошнит только от слова перловка. Вообще, в детстве я плохо ел, мало. Мама водила меня к врачу, результата я не помню. А моя сестра Светлана прямо в школе однажды упала в голодный обморок. Шум был сильный. Правительственная школа, для людоедской элиты… Как это, голодный обморок? Но Светлана просто тоже плохо ела. У меня это кончилось тем, что, дорвавшись, я стал есть много, по две порции, и к тридцати пяти годам обзавелся брюшком, которое разрослось и стало к старости боговать надо мной. При этом все остальные фрагменты тела остались почти такими же худыми, как в детстве.)

У нас в доме не принято было говорить об отце. Тем менее о его занятии. Да мы никогда во всю жизнь, после того как отца не стало, не собирались вместе. За одним столом. Только когда Неля умерла. Мама, Света и я. Мама и я. Света и я. Неля и я. Если об отце