Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

Мы садились за стол в семь часов вечера, а в два часа ночи трапеза еще продолжалась. Флобер и Золя снимали пиджаки, Тургенев растягивался на диване. Мы выставляли за дверь гарсонов – предосторожность излишняя, так как голос Флобера разносился по всему зданию, – и беседовали о литературе. Обед постоянно совпадал с выходом одной из наших книг: с «Искушением святого Антония» и «Тремя повестями» Флобера, с «Девкой Элизой» Гонкура, с «Аббатом Муре» Золя. Тургенев приносил «Живые мощи» и «Новь», я – «Фромона» и «Джека». Мы разговаривали с открытой душой, без лести, без взаимных восторгов». Это подымало писательские обеды, облагораживало.

Тургенев вводил французских писателей в неведомый им русский культурный мир. Он рассказывал о нравах и обычаях России, о собственном детстве и юности, о загадочном русском мужике. В ответ на возражения, что культурному человеку должно быть скучно общество невежественного крестьянина, он говорил: «Напротив, часто приходится кое-чему поучиться у этих невежественных мудрецов, вечно занятых своими думами в полном отчуждении от культурного общества». Тургенев рассказывал французским приятелям об «истинно шекспировской простоте и силе чувств», таящихся в народе.

Французы поражались его образованности… Ведь он владел почти всеми европейскими языками, и даже латынью и древнегреческим. На традиционные обеды Тургенев являлся с томиками выдающихся европейских писателей и знакомил своих французских писателей с красотами чужих литератур, переводя на ходу с английского, немецкого, русского на французский. Он толковал, объяснял «своим мягким, слегка слабым, медлительным голосом». То же самое он делал в Германии и Англии. Его английский друг, пропагандист русской литературы Вильям Рольстон был покорён глубиною познаний и мастерством устного слова, которыми обладал Тургенев. А Мопассан говорил о «величайшем очаровании и занимательности его устных рассказов и бесед».

Естественно, женщины были одной из главных тем этих холостяцких обедов. Французы хвастались своими победами над дамами, делились способами и техникой плотской любви, но в этом Тургенев отказывался их понимать и замолкал. Шаловливый разговор по поводу этого святого для Тургенева чувства он воспринимал, по отзывам французов, с каким-то «окаменелым изумлением варвара». Как-то высокообразованные французы завели циничный разговор о том, что у каждой женщины в некотором отношении есть своя особенная физиономия.

– Я этого не знаю, – сказал Тургенев, – никогда этого не наблюдал.

Тогда один из присутствующих, а именно Альфонс Доде, наклонился к его уху и сказал ему полушепотом: «Никогда, mon cherе, вы в этом не признавайтесь, иначе вы покажетесь просто смешным, – насмешите всех».

Возвышенные взгляды на любовь Тургенев впитал в себя с юности, со времени общения с незабвенным Николаем Станкевичем. Для Тургенева, в отличие от его французских приятелей, любовь была чувством особым, ни на что не похожим и загадочного характера, заставляющим человека забывать о себе, выводящим его из личности. Далеко не все способны на настоящую любовь, есть люди, лишенные этого дара… Он твердо стоял на том, что «в глазах любимой женщины есть нечто сверхчувственное». На этом коньке был непобедим. Одолеть его нельзя было потому, что таков его опыт: он знал это не из книг, а из жизни. Отказаться от предельного взгляда на любовь значило бы для него отказаться от себя и своего творчества. Он не только считал, что видит Божество в глазах любимой, но полагал, что любовь вообще расплавляет человека, как бы изливает его из обычных форм, заставляет забывать о себе – «выводит» из личности (соединяя с бесконечным).

Эдмон де Гонкур в своём дневнике, запись от 5 мая 1877 года, поражался необычным взглядам Тургенева: «Он уверяет, что любовь – чувство совершенно особой окраски, что Золя пойдет по ложному пути, если не признает эту особую окраску, отличающую любовь от всех других чувств. Он уверяет, что любовь оказывает на человека влияние, несравнимое с влиянием любого иного чувства, что всякий, кто по-настоящему влюблен, как бы полностью отрекается от себя. Тургенев говорит о совершенно необыкновенном ощущении наполненности сердца. Он говорит о глазах первой любимой им женщины как о чем-то совершенно нематериальном, неземном».

А Тургенев со своей стороны не мог понять материалистического взгляда на такое идеальное возвышенное чувство, как любовь, у французских писателей. Он рассказывал об этом соотечественникам: «Мои приятели-французы в недоумении спрашивали меня, как это русская женщина, весьма часто не будучи ни религиозной, ни суеверной, в то же время, по-видимому, остается целомудренной? У нас, французов, – говорят они, – женщина если не религиозна, то развратна; средины между религией и адюльтером у нее не бывает. У вас, русских, между тем как-то совмещаются и религиозный индифферентизм, и целомудрие. Неужто это происходит от отсутствия темперамента у вашей женщины? Но ведь есть же у нее темперамент на страстную преданность идее, самоотверженность, неуклонность в преследовании цели?»

* * *

Однако понимания его русской души Тургеневу все больше не хватало как в семействе Виардо, так и среди французских литераторов, и он стремился заполнить образовавшуюся пустоту обширными связями и встречами со своими соотечественниками. Тургенев подружился с русскими художниками, живущими в Париже, – Боголюбовым, Репиным, Перовым. Центральной фигурой этой художнической группы был внук Радищева Алексей Петрович Боголюбов, по инициативе которого в Париже было создано Общество взаимного вспомоществования русским художникам. Тургенев нередко посещал вечера по вторникам, которые устраивал А.П. Боголюбов.

Илья Репин вспоминал: «Тургенев любил повеселиться в холостой компании. В Латинском квартале был скромный ресторанчик, где обедали некогда, по преданию, Жорж Санд, Гейне и другие любимые знаменитости, а с нами: братья Вырубовы – химики, Поленов, П.В. Жуковский – сын поэта, Боголюбов и другие немногие. Обед стоил 20 франков. И тут, со всеми онерами: повар приносил рыбу, показывал хозяину, – Ив. Серг. Тургенев был им, – и все редкости обеда, как принято… Было очень весело… Хорошее вино – настоящее бордо! Ив. Сергеевич веселил всех. В нем просыпался студент. Огромный рост, седая прядь и веселые глаза… Звонкий голос и живая студенческая речь… Это так нас опьяняло!!»

Иван Сергеевич оправдывал свое добровольное изгнание, говоря себе, что жил во Франции не только ради собственного удовольствия, но, живя там, он был полезен и своей родной стране, и в то же время стране, которая приняла его. Действительно, Ковалевский подтверждал это: «Живя по личным причинам в Париже, он в то же время служил русским интересам. Мы называли его шутя «послом от русской интеллигенции». Не было русского или русской, сколько-нибудь прикосновенных к писательству, живописи или музыке, о которых так или иначе не хлопотал бы Тургенев. Он интересовался успехами русских учениц