Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

расписанные стекла в дверях с изображением картин из русской жизни, в разных ее проявлениях: зимние пейзажи, сцены охоты, избы, сани, тройки. Но лучшим украшением этой очаровательной дачи был, несомненно, кабинет Тургенева во втором этаже, обширный, высокий, светлый, где темно-красным обоям соответствовали массивные, черного дерева кресла, стулья, диван, обтянутые красным сафьяном, художественной работы книжные шкафы, черного же дерева внушительных размеров письменный стол, крытый тоже красным сафьяном. Свет проникал с двух сторон. Три окна выходили в парк, а одно, более широкое, приспособленное для занятий живописью, было проделано в фасаде. Отсюда открывался вид на Сену и ее расцвеченные садами и кокетливыми дачками берега».

В этом небольшом красивом домике Тургенев мог работать и принимать своих знакомых и друзей, а также многочисленных визитеров и просителей. Мадам Виардо относилась к посетителям Тургенева неприветливо, что многие объясняли ее недовольством щедростью писателя. Здесь его нередко посещали французские писатели Флобер и Мопассан. Ученик Флобера Ги де Мопассан проникся к Тургеневу искренней симпатией и интересом, обнаружив в его творчестве родственные проблемы, мотивы и средства художественной выразительности. В одном важном положении сходились эти три писателя – в том, что публике принадлежат лишь книги писателя, а свою личную жизнь они всячески старались скрывать от назойливого любопытства газетчиков. Братские чувства между Флобером и Тургеневым с каждым годом становились все прочнее. Каждое письмо Флобера заключало в себе похвалы русскому писателю: «Этот скиф – великий добряк» (25 мая 1873 года); «Я все больше и больше люблю его» (30 декабря 1873 года); «Единственные литературные друзья – мадам Санд и Тургенев. Эти двое стоят толпы» (январь 1873 года); «Это человек чудесный. Ты не представляешь, сколько он знает. Он знает, я думаю, очень глубоко все литературы! И при этом такой скромный! Такой добряк, такая корова! С тех пор как я написал ему, что он был «вялой грушей», все зовут его у Виардо не иначе как «вялая груша» (5 ноября 1873 года). Однако не нравились Флоберу рабская зависимость Тургенева от Полины Виардо и его нерешительное поведение в жизни.

* * *

В Буживале Полина Виардо продолжала давать уроки пения. Они проходили утром, при открытых окнах. Услышав звуки музыки, на террасу часто поднимался Тургенев. Он с ласковым участием относился к успехам учениц Виардо, и, когда она просила послушать их после нескольких месяцев занятий, Тургенев охотно делал это, а потом беседовал, шутил. Иначе вел себя Луи Виардо. Сгорбленный, молчаливый старик «с крючковатым носом хищной птицы» выходил в гостиную в халате и мягких туфлях, молча слушал пение и, ни на кого не глядя, поворачивался и уходил в свою комнату. Лишь спустя некоторое время Полина передавала ученицам его мнение. В последние годы жизни Луи превратился в сварливого и капризного старика. Он, конечно, был, как всегда, под башмаком у волевой и энергичной хозяйки дома. Но если Тургенев нес этот крест как великое благо, то Луи впадал временами в угрюмое расположение духа, а порой терял самообладание. О невыносимом характере Луи Тургенев «проговорился» лишь однажды – в стихотворении в прозе «Эгоист».

По воспоминаниям Е.И. Апрелевой: «День в «Les Frenes» начинался довольно рано… Иван Сергеевич утром не выходил из своего «Шале»; редко появлялся он и ко второму завтраку, в таких случаях присаживался в сторонке и выпивал только чашку крепкого чаю. Самовар обязательно подавался к этому завтраку.

Часа в три, по окончании уроков пения, не прекращавшихся и летом, мы сходились обыкновенно у него в кабинете. Claudie садилась за мольберт, я – в некотором расстоянии от нее, – она писала с меня портрет, – г-жа Виардо занимала место у круглого стола с каким-нибудь рукодельем, Марианна тоже, а г-жа Эритт читала вслух что-либо из новейших произведений английских или французских писателей. Помнится, предметом чтений в то лето был только что появившийся растянутый роман Джорджа Элиот «Даниель Деронда».

Иван Сергеевич часто присутствовал при этих чтениях. Он сидел у письменного стола; иногда слушал и вставлял замечания, иногда балагурил, причем Claudie или Марианна вскакивали, тормошили его, зажимая ему рот и восклицая: «Voyons, Tourguel, – то было дружеское прозвище, данное ему молодою женскою половиной семейства Виардо, – voulez-vous nous laisser tranquilles!.. Nous voulons nous allons écouter» (Ну, Тургель, помолчите, пожалуйста, мы хотим слушать! (фр.). – П.Р.).

Близость молодых девушек, по-видимому, будоражила Тургенева. Он рассказывал Льву Толстому, что даже вынужден был бросить курить, так как «когда он курил, две милые девицы не позволяли себя целовать». Тогда стал он нюхать табак, однако парижские дамы запретили ему и это. Толстой выслушал это признание с явным неудовольствием, насупившись. Вне всякого сомнения, ближе всех остальных детей мадам Виардо была Ивану Сергеевичу ее вторая дочь Клавдия (Диди). Он даже в глубине души восхищался ею, о чем свидетельствовали его письма. Она же отвечала на его симпатию с беззаботным девичьим кокетством.

Иногда чтение надолго прерывалось шутками, смехом, бесчисленными анекдотами, которыми Тургенев так и сыпал в часы хорошего расположения духа и первый добродушно смеялся, заставляя смеяться других; иногда во время чтения он пробегал свою многочисленную корреспонденцию или же присаживался к мольберту Клавдии и следил за ее кистью».

Тургенев страстно любил эти развлечения. Однако они отвлекали его ненадолго, они не могли рассеять то затаенное чувство горечи, которое было в его характере. Тревогу вызывали французская политика с ее возрастающей ненавистью к России и частые приступы подагры, мешавшие ему работать и строить планы на будущее. Постоянно напоминало о себе неприятное понимание того, что он не был любим своей собственной страной. Он несколько раз ездил в Россию и возвращался оттуда всякий раз разочарованный. В Санкт-Петербурге, Москве, даже в Спасском он уже не чувствовал себя дома. Он испытывал физическое удовольствие, вдыхая воздух родины, но с грустью замечал молчаливые упреки своих соотечественников. В 1872 году он согласился на то, чтобы московский Малый театр поставил его пьесу «Месяц в деревне», написанную около двадцати лет назад. Она была плохо принята публикой и критикой. Все в один голос нашли ее скучной.

За обеденным столом больше всех говорил Тургенев и часто в своих рассказах обращался к своей жизни в России. Батист Фори вспоминал о прекрасной застольной беседе с Тургеневым: «Как-то вечером он рассказал нам в кругу семьи Виардо, что однажды в России он был на охоте и ему случилось найти приют в заброшенном сарае. Расположившись с самоваром на берегу реки, он подкрепился молоком, хлебом, картофелем, испеченным в золе, а затем забрался по лестнице на огромный стог сена; он рассказал