Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

Трепова, который, по ее мнению, жестоко обращался с ее заключенными товарищами. Российское общество, зараженное революционными настроениями, как будто не замечая всего ужаса происшедшего, с сочувствием отнеслось к поступку террористки. В ходе судебного процесса под руководством А. Кони суд присяжных заседателей вынес оправдательный приговор, и Засулич была освобождена из-под следствия. «История с Засулич решительно взбудоражила всю Европу, – с гордостью писал Тургенев Стасюлевичу. – Из Германии я получил настоятельное предложение написать статью об этом процессе, так как во всех журналах видят интимнейшую связь между Марианной в «Нови» и Засулич, – и я даже получил название «der Prophet» («пророк»)».

* * *

В последние десятилетия у Тургенева возник большой интерес к загадочным явлениям человеческой психики. По мере того как он приближался к старости, он более обостренно воспринимал потусторонний мир. Много раз уже его приводили в растерянность галлюцинации. Спускаясь по лестнице к столу, он замечал поднимавшегося в туалетную комнату, одетого в охотничий костюм Луи Виардо, а минуту спустя, войдя в столовую, вдруг видел того же Виардо, который мирно сидел на своем обычном месте. Или же не раз призрак незнакомой женщины в пеньюаре навещал его и обращался к нему на французском. Будучи агностиком, то есть считая, что мир непознаваем и люди не могут знать ничего достоверного о действительной сущности вещей, Тургенев признавал реальность этих видений.

Эта странная раздвоенность чувствовалась не только в его характере, но и в творчестве. Рядом с человеком дневным, ясным, рассудительным, твердо стоящим на земле, вырисовывался человек ночной, одолеваемый предчувствиями, ослепленный видениями. За дневными, прекрасно построенными, основательными, ясными романами следовали ночные повести, носившие отпечаток таинственности. Отрицая учение официальной церкви, Тургенев все больше и больше убеждался в существовании другого мира. Он выплескивал свой страх перед потусторонним миром на страницах своих таинственных повестей: «Призраки», «Собака», «Тук-тук-тук», «Часы». Последнюю повесть сам автор находил «странной». Следующая повесть, «Сон», была настоящим кошмаром, описанным с точностью и отчаянной смелостью. К «таинственным повестям» относились и самые последние произведения писателя – «Песнь торжествующей любви» и «Клара Милич».

В таинственных повестях Тургенев обращался к изображению особых, таинственных явлений в человеческой психике: к гипнотическим внушениям, тайнам наследственности, загадкам и странностям в поведении толпы, магической, необъяснимой власти умерших над душами живых, телепатии, галлюцинациям, спиритизму. В отличие от Тургенева, Л.Н. Толстой относился к этим явлениям критически и высмеивал спиритические увлечения русской интеллигенции в своей драме «Плоды просвещения».

Однако, описывая эти загадочные явления, ни о каком вмешательстве потусторонних сил в жизнь человека Тургенев предпочитал не упоминать. Он изображал пограничные области человеческой психики, где сознательное соприкасается с подсознательным, оставляя для всех «сверхъестественных» феноменов возможность «земного», посюстороннего объяснения. Привидения и галлюцинации могли расцвести на почве расстроенного воображения героев, болезненного состояния их психики, нервного перевозбуждения. Вместе с тем Тургенев не скрывал от читателя, что некоторым явлениям он не может подыскать объяснения, хотя и не исключает этой возможности в будущем, когда знания человека о мире и самом себе углубятся и расширятся.

40. Круг общения

Журналист, а по совместительству секретарь Тургенева Н.В. Щербань так рассказывал о парижском круге общения писателя: «С этого же времени Тургенев окончательно сблизился с парижскими литераторами и журналистами, и с той же поры у него начали чаще встречаться личности из категории прежних «знакомых незнакомцев», но уже без прежней заметной холодности к ним хозяина или отповеди их тирадам. Иван Сергеевич уже не обдавал их душем здравого смысла или иронии, а беседовал с ними с какою-то ласковою податливостью, не уклоняясь и не возражая».

В эти годы Тургенев очень сблизился с французскими литераторами. П.Д. Боборыкин: «В среде иностранцев, особенно французов (я всего больше и видал его с ними), Тургенев, сохраняя свой народный барский тип в манере говорить, в тоне, превращался гораздо больше в общеевропейца, чем большинство русских. Это происходило главным образом оттого, что он употреблял новейший, несколько жаргонный парижский язык. У других, например у Герцена, несмотря на его долгие скитания, самый звук, когда он говорил по-французски, был чисто московский до самой смерти. У Тургенева не только выбор выражений, отдельные слова и словечки, но и интонации отзывались новейшим Парижем. Он слишком много жил с французскими писателями, артистами и светскими людьми, чтобы на него не отлинял их язык. И вообще, мне кажется, на грунте несомненной своеобразности как русского писателя и человека у него было в житейском обиходе множество заимствованных приемов. Не нужно забывать и того, что Тургенев предавался разным видам любительства: был охотник, шахматный игрок, знаток картин, страстный меломан, и по всем этим специальностям он имел приятелей-иностранцев. В их кружках неизбежно приобретал он известного рода пошиб речи и манер».

С Флобером Тургенев был знаком с 1863 года, они были лучшими друзьями. Тургенев даже говорил, что у него в жизни были два самых близких друга – это Белинский и Флобер. Флобер познакомил его с другими выдающимися французскими писателями – Альфонсом Доде, Золя, братьями Гонкур, Мопассаном. Вначале они все собирались у Флобера по воскресениям. Тургенева вдохновляла возможность встретиться с собратьями по ремеслу и обменяться мнениями. Он много рассказывал им о России, делился литературными планами, воодушевлялся и на время забывал о своей грусти, подавленности, болезнях и надвигающейся старости.

С апреля 1874 года Тургенев, Э. Гонкур, Г. Флобер, Э. Золя и А. Доде скрепили свой союз «пяти освистанных литераторов» ежемесячными обедами. Альфонс Доде так об этом рассказывал: «Как раз в это время нам пришла в голову мысль устраивать ежемесячные собрания друзей за вкусным обедом. Эти сборища получили названия «обедов Флобера» или «обедов освистанных авторов». В самом деле, мы все потерпели неудачу – Флобер со своим «Кандидатом», Золя – с «Бутоном розы», Гонкур – с «Анриеттой Марешаль», я – с «Арлезианкой». Тургенев же дал нам слово, что его освистали в России, а так как Россия была далеко, то мы не стали проверять, правда ли это.

Что может быть восхитительнее дружеских обедов, когда сотрапезники ведут непринужденную, живую беседу, облокотясь на белую скатерть? Как люди многоопытные, мы все любили покушать. Количество блюд соответствовало числу темпераментов, количество кулинарных рецептов – числу наших родных мест. Флоберу требовалось нормандское масло и откормленные руанские утки; Эдмон де Гонкур, человек утонченный, склонный к экзотике, заказывал варенье из имбиря; Золя ел морских ежей и устриц; Тургенев лакомился икрой.

Да, нас нелегко было накормить, парижские рестораторы должны нас помнить. Мы часто меняли их. Мы бывали то у Адольфа и Пеле, за Оперой, то на