Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

Спор, стало быть, идет о значении инфантильного момента. Задача состоит в том, чтобы найти случай, который, не допуская сомнений, может доказать это значение. Но таковым и является случай болезни, который мы здесь так подробно разбираем и который характеризуется тем, что неврозу в более поздней жизни предшествует невроз в ранние годы детства. Именно поэтому я выбрал для сообщения этот случай. Если кто-то захочет отвергнуть его, скажем, из-за того, что фобия животных кажется ему недостаточно важной, чтобы признать ее в качестве самостоятельного невроза, то я укажу ему на то, что к этой фобии сразу же присоединились навязчивый церемониал, навязчивые действия и мысли, о которых пойдет речь в следующих разделах этого сочинения.

Невротическое заболевание на пятом или четвертом году детства прежде всего доказывает, что инфантильные переживания сами по себе способны продуцировать невроз, не нуждаясь для этого в бегстве от поставленной в жизни задачи. Мне возразят, что и перед ребенком непрерывно встают задачи, которых, возможно, ему хочется избежать. Это верно, но жизнь ребенка дошкольного возраста легко обозреть, более того, можно исследовать, имеется ли в ней «задача», определяющая возникновение невроза. Но не обнаруживают ничего, кроме импульсов влечения, удовлетворение которых для ребенка невозможно, справиться с которыми ему не под силу, и источников, из которых они струятся.

Колоссальное сокращение интервала между вспышкой невроза и временем обсуждаемых детских переживаний, как и следовало ожидать, позволяет предельно уменьшить регрессивную часть причины болезни и обнаруживает в явном виде ее прогредиентную часть, влияние более ранних впечатлений. Как я надеюсь, эта история болезни даст ясную картину таких отношений. На вопрос о природе первичных сцен или самых ранних инфантильных переживаний, выявленных в анализе, детский невроз дает решающий ответ и по другим основаниям.

Допустим в качестве неоспоримого предположения, что такая первичная сцена в техническом отношении была разработана правильно, что она необходима для обобщающего решения всех загадок, которые задает нам симптоматика детского заболевания, что от нее исходят все влияния, точно так же, как все нити анализа вели к ней; тогда с учетом ее содержания окажется невозможным, чтобы она представляла собой нечто иное, кроме репродукции пережитой ребенком реальности. Ибо ребенок, как и взрослый, может продуцировать фантазии лишь на основе где-то приобретенного материала; для ребенка пути этого приобретения частично (как, например, литература) закрыты, время, имеющееся в его распоряжении для приобретения, коротко и его можно легко исследовать в отношении подобных источников.

В нашем случае первичная сцена содержит картину полового акта между родителями в положении особенно благоприятном для некоторых наблюдений. Если бы мы обнаружили эту сцену у больного, симптомы которого, то есть последствия сцены, проявились бы когда-нибудь в его более поздней жизни, то это отнюдь не доказывало бы реальности этой сцены. Такой больной мог в самые разные моменты длительного интервала приобрести впечатления, представления и знания, которые он затем превращает в образ фантазии, проецирует назад в свое детство и привязывает к своим родителям. Но если воздействия такой сцены проявляются на четвертом и пятом году жизни, то это значит, что ребенок должен был видеть эту сцену в еще более раннем возрасте. Тогда, однако, остаются в силе все кажущиеся странными выводы, которые мы получили в результате анализа инфантильного невроза. Разве что кому-нибудь захотелось бы предположить, что пациент не только бессознательно выдумал эту первичную сцену, но и придумал изменение своего характера, свой страх волка и свою религиозную навязчивость, но такой выход из положения противоречил бы его здравомыслию в остальном и непосредственной передаче сведений в его семье. Таким образом, приходится оставаться при том – другой возможности я не вижу, – что либо анализ, исходящий из его детского невроза, вообще является сумасбродством, либо все обстоит именно так, как мною было изложено выше.

Выше мы также сочли сомнительным, что пристрастие пациента к женским ягодицам и к коитусу в такой позе, в которой эти части особенно выделяются, по-видимому, должно происходить от увиденного коитуса родителей, поскольку такое предпочтение составляет общую особенность архаичных конституций, предрасположенных к неврозу навязчивости. Здесь имеется напрашивающийся выход из положения, разрешающий противоречие, в виде сверхдетерминации. Ведь человеком, у которого он наблюдал эту позицию при коитусе, был его родной отец, от которого он и мог унаследовать это конституционально обусловленное пристрастие. Этому не противоречит ни последующая болезнь отца, ни история семьи; брат отца, как уже упоминалось, умер в состоянии, которое следует понимать как результат тяжелого недуга в виде навязчивых состояний.

В связи с этим мы вспоминаем, что сестра, совращая 3 ¼-годовалого мальчика, сказала про славную пожилую няню странную клевету, что та ставит всех на голову, а затем хватает их за гениталии. Здесь невольно напрашивается мысль, что, быть может, и сестра тоже в таком же нежном возрасте увидела ту же самую сцену, что и позднее брат, и получила оттуда импульс к тому, чтобы «ставить на голову» при половом акте. Это предположение содержало бы также и указание на источник ее собственного преждевременного сексуального развития.

[Первоначально у меня не было намерения продолжить здесь обсуждение реальной ценности «первичных сцен», но поскольку тем временем я был вынужден рассмотреть эту тему в моих «Лекциях по введению в психоанализ» в более широком контексте и уже не с полемической целью, то могло бы привести к недоразумению, если бы я не попытался применить изложенную там важную точку зрения к представленному здесь случаю. Итак, я продолжаю с некоторыми дополнениями и исправлениями: возможно, однако, еще и другое понимание лежащей в основе сновидения первичной сцены, которое во многом меняет только что принятое решение и избавляет нас от многих трудностей. Учение, которое пытается низвести инфантильные сцены до регрессивных символов, даже при этой модификации ничего не приобретет; оно вообще кажется мне окончательно опровергнутым этим – как и любым другим – анализом детского невроза.

Я думаю, что положение вещей можно представить себе и следующим образом. От допущения, что ребенок наблюдал коитус, при виде которого он приобрел убеждение, что кастрация может быть не только пустой угрозой, мы отказаться не можем; также и значение, которое в дальнейшем приобретают позы мужчины и женщины для развития страха и в качестве условия любви, не оставляет нам другого выбора, как только прийти к заключению, что это должен был быть coitus a tergo, more ferarum. Но другой момент не столь обязателен, и его можно отбросить. Быть может, ребенок наблюдал коитус не родителей, а животных, а затем переместил его на