«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

строк, но суть его – «сестринская», двойническая. Гротескная травестия приводит к тому, что персонажи сонета меняются местами: «и я <..> Альтшулер твой» – прозрачный намек, что и адресат – «мой Аронзон» (вспомним: «милый твой» из гораздо более раннего стихотворения «Ты слышишь, шлепает вода…»). Кажется, еще шаг – и «слагателем сонета» станет адресат. Заявленная как «маскарадная» (карнавальная) обратимость героев оказывается возможной благодаря близости «святого ничего»[487], приобщение к которому подобно своего рода смерти, но временной[488]. Представленная в стихотворении маскарадная перверсия совершается в тот момент, когда каждый из персонажей узнает или готов узнать своего двойника; но указывающий на «ничего» (ничто) автоперсонаж оказывается в более критичном положении: в какой бы точке он ни видел «ничто», находящийся с ним рядом двойник Альтшулер – «бедняжка», «по-прежнему пиитъ», то есть более отчетливо усваивает те проявления, которые больше подходят автоперсонажу, – быть объектом сострадания и поэтом.

Этот сонет-обращение к Альтшулеру представляет собой приглашение к той форме отсутствия (исчезновения), которая есть неузнанность при постоянной изменчивости; автоперсонаж зовет друга-двойника стать «и тем, и тем», приобщившись к «святому ничего», чтобы остаться незамеченным. Кроме того, совместное (взаимное) приобщение к этому «ничто» позволяет избежать предначертанности; общий «танец» вокруг неопределенной точки «взгляни сюда» позволяет становиться «то тем, то этим» и, обманув судьбу и быт, испытать счастье без обмана себя. Многоименность адресата, отражающаяся и на адресанте, также свидетельствует о неуловимости обоих персонажей.

И указание: «там есть любое» (а оно есть везде, потому что в этом поэтическом мире «там» означает и «тут») – фиксация полной свободы всякого лица превращаться, преображаться, перевоплощаться во всякое, обменивать «я» на «ты» и т. д. Обнаруживаемая Аронзоном потенциальность диалога в лирике заключается в том, что авторство высказывания строго не принадлежит говорящему. Так, высказываемое автоперсонажем в адрес стоящего против него лица становится словом этого лица, в результате чего происходит обмен «я». Оппозиция стоящих друг против друга героев, не равных один другому и объединенных взаимной приязнью и двойничеством, содержит неисчерпаемый потенциал погружения друг в друга. Нельзя сказать, что в лирическом диалоге Альтшулер-герой воспринимается полностью как внеположный объект; между «я» и «не-я» совершается диффузия, в процессе которой «сюда», куда указывает автоперсонаж, есть подобие перемещения в пространстве, оказывающемся общим для обоих: они оба и происходят из этого мира «ничего», что говорит об их амбивалентности. И направление жеста автоперсонажа указывает на «нигде», где все относительно, обратимо, «наоборотно»: подлинное и мнимое, видимое и сущностное, счастливое и несчастное меняются местами, взаимозаменяются, как в децентрализованном пространстве позиции центра и периферии меняются местами.

Такая образная, персонажная диффузия воплощена в своеобразное смешение наружной шутки и затаенной торжественной серьезности, напоминающих слитые вместе, единые смех и плач, которые получают форму инвокации, призванной утвердить присутствие того, чье имя выкликается. Ольга Фрейденберг в таких величаниях видит «метафору призыва», в основе которой «лежит смысл прибытия из отсутствия, смысл появлений из исчезновений» [Фрейденберг 1997: 97]. В этом ритуале, проводимом автоперсонажем в виду места, на которое он так неопределенно указывает, слово оказывается тождественно действию и целью имеет как указываемые Фрейденберг «вызывание из мрака на свет, обращение погибшего в ожившего» [Там же: 96], так и наоборот – возвращение к довоплощенному, к добытию.

Сохранилось недатированное стихотворение «Старшей сестре моей, скончавшейся в первые две недели своей жизни», где устанавливается квазилогическая связь между мертвыми и живыми:

Умерла ты, как бабочка, быстро,

не успев побывать наяву,

но тебе, о my beautiful sister,

столь обязан я тем, что живу.

(Т. 2. С. 261)

Не зная имени скончавшейся сестры, поэт выкликает ее «из мрака на свет» – из «сна» в явь, в которой та так и не «побывала», чтобы поблагодарить ее за свое пребывание тут – за дарованную возможность восстановить равновесие.

В этом именовании многими именами, причем каждое является именем другого лица, есть установка очистить внутреннее «я» адресата-конфидента, чтобы увидеть в нем божество – ипостась божественного. Автоперсонаж Аронзона, указывая на неопределенное место: «Взгляни сюда – здесь нету ничего!», подразумевает точку, в которой может быть как уже-отсутствие, так и еще-присутствие, или точнее – еще-преддверие появления, то есть на могилу и колыбель. Но положение между – это и есть призывание божества в собеседнике.

13.2. Беседы с двойником

Однако в этом «месте» взаимообратимости неизбежно возникают подобия – двойники, позволяющие выйти из мира понятийности, ограниченности понятиями. Состояние «отсутствия в присутствии» (выражение Фрейденберг) переживается не только как способствующее переходу из «я» в «ты», обмену сущностями, их соединению, проникновению в некую неисчерпаемость, но и как позволяющее ощутить одновременность жизни и смерти[489], а также одновременность переживаний каждого; причем эта взаимная одновременность «нигде» помещает обоих участников диалога в состояние, близкое к трансценденции. В прозе под названием «Отдельная книга» (№ 294) Аронзон говорит:

Я давно заметил, что внешние совпадения обязывают и к духовным, но иногда в человеке бывает целая коллекция лиц, хотя это и не опровергает ничего. Мало того, один день можно быть деликатным, а следующий провести идиотом или без определений. У меня есть такая манера перенимать внешние дефекты людей или жесты их, мимику, и тогда нет ничего проще, чем почувствовать себя тем человеком и заставлять его разговаривать с самим собой. Это тоже целый театр. Но я себе не раз решаю слишком приближаться, а вот Ильин, убийца, теперь его можно так именовать, тот перенял человека и уже до самого инцидента не мог освободиться, хотя сам же мне говорил и написал в одном эссе значительную фразу, которая довольно глубока, если перестать быть снобом и отрешиться от претенциозности: «Мучительно приближаться». Суд не был в замешательстве – кого судить? потому что у суда мало времени и совсем нет его на решение литературно-психологических проблем. Убил Ильин, но ведь перед тем была длинная предыстория, в которой с ним произошла метаморфоза, и он уже от себя отделился и вряд ли, может быть, помнил, что он – Ильин, а не ***, потому что все его жесты, манеры были теперь точь-в-точь как у того, не говоря уже о мыслях и помыслах, так что судить, возможно, следовало и не этого, а если и этого, то перед тем задуматься (Т. 2. С. 105–106. Курсив мой).

Разумеется, эта реальная ситуация относится к разряду экстремальных, но здесь ярко представлен «психологический» механизм порождения собственного двойника; заметим, в 1965–1966 году Аронзон предпринимает попытки осмыслить природу и «реальность» нового лица, чему свидетельство прозаический