Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

В итоге совершившие преступления и даже признавшие свою вину оправдывались, а «гнет» социальных условий, толкнувших на преступление, осуждался. Ретрибутивная функция правосудия, предполагавшая наказание за преступление, работала совсем не так, как это предусматривал уголовный закон. Газеты трубили о будоражащих приговорах новых судов, когда нравственная свобода, или свобода совести, стала проявляться в снятии вины с совершивших преступления.

Суд «народных судей» – присяжных заседателей, представлявшийся реформаторами как общественная повинность, на деле стал работать почти автономно от требований закона, которые должны были отстаивать профессиональные судьи. Внутреннее убеждение как будто освобождало присяжных от обязанности блюсти публичные интересы. При этом и профессиональные судебные работники, действуя в соответствии с этическим императивом Судебной реформы, вызывали критику в правительственных кругах. Так, например, в отчете Главного управления по делам печати за 1868–1870 годы указывалось, что суды должны понять, «что они также учреждения правительственные, а потому в делах печати, возбужденных правительством, должны быть с ним солидарны, то есть при полном беспристрастии разделять его взгляды на смысл и применение законов»[1045].

Давняя политика апроприации совести, вполне формального характера, с жаром подхваченная общественными деятелями, начиная с 1840-х годов разнообразила внешние требования к «внутреннему убеждению». К долгу подданного служить государству по совести добавился широко понимаемый «долг» перед народом, перед Россией. Став сильной фигурой риторического дискурса, совесть легитимизировала новые необычные решения и их непредвиденные результаты.

Приговоры суда, оправдывавшие явно преступные деяния, и самостоятельные обличения и вердикты печати вносили разлад в политику доверия и гласности. Его свидетельством стал известный адрес Московской городской думы 1870 года, не принятый государем. Этот адрес в самых верноподданнических выражениях говорил о необходимости гарантий трех начал: «простора мнению и печатному слову», «свободы церковной» и «свободы верующей совести». Эти начала, как разъяснял автор адреса И. С. Аксаков Победоносцеву, ни в коей мере не являлись требованием политических прав, но позволили бы установить «нравственные отношения» «русских подданных» и власти. Они должны были «установить честность в покорности», которую Аксаков описывал как сознательный выбор подданных российского императора подчиняться его самодержавной власти в рамках негласного договора по совести:

Признавая самодержавие непреложным историческим фактом, зиждущимся на сознании и воле всего русского народа, мы взамен нашего повиновения, нашего отречения от личной гражданской свободы, которою всяк живой пользуется в Европе, – мы просим только уважения к нашей нравственной свободе, к нашему человеческому достоинству. Мы готовы повиноваться и повинуемся, как ни один народ в мире, – но не заставляйте же нас лгать, раболепствовать, подличать[1046].

Судебная власть, заработавшая в новых судах, напротив, давала основания усомниться в том, что покорность действительно является стержнем самодержавного строя. Снисхождение присяжных, бурные овации адвокатам и снятие ответственности с совершивших преступления ставили под сомнение самодержавную законность. Оптимистические ожидания реформаторов, что суд, объединивший совесть и закон, укрепит политические основания самодержавия, не оправдались. Суд совести оказался шире в суждениях и разрушительнее по своим последствиям, чем могли предполагать приветствовавшие его современники.

Опровергая старую имперскую целесообразность, суд по совести не прибавил уважения ни к смыслу, ни к идее закона, но только к его силе, то есть к той его части, которая позволяла совести действовать. Аксаков горько сокрушался о том, что в подобных обстоятельствах правда в который раз оказывалась на той стороне, где была сила. В новом суде это была сила убеждения, зачастую сводившаяся к владению искусством манипуляции чувствами и поведением присяжных и публики. Закон же, при всем его освящении волей монарха, оставался по отношению к подданным продуктом внешней воли, в котором «божественное» монаршее начало обесценивалось «демоническим» боярским и барским вмешательством. В условиях нарастания политических противоречий охранитель порядка Держиморда приобрел не только большое значение, но и гораздо большее сочувствие населения, чем стоящий за закон чиновник:

Держиморда если не любезнее, то все же более свой, ближе народу, чем иной с деликатными формами петербургский чиновник, на законном основании отказывающий, например, мужику в его справедливой просьбе «за пропущением срока для апелляции или жалобы после троекратной публикации в „Ведомостях“» и т. п.[1047]

Отметим, что для констатации невозможности сменить господство грубой силы столичной законностью Аксаков прибегал к влиятельному собирательному образу полицейского служителя из гоголевского «Ревизора». Череда героев и героинь русской литературы – Чичиков, Дубровский, Держиморда, Маша Миронова, Соня Мармеладова, дамы, приятные во всех отношениях, и прочие «смешные» люди и их сны – формировала представления о том, что есть Россия и как она жила. Совестливый суд публики брал свое начало в литературе и нередко воплощал ее парадоксы в действительных приговорах судов. Фигура Остапа Бендера и его знаменитая фраза «заседание продолжается, господа присяжные заседатели» служат напоминанием о том, что сила талантливо созданных образов может порождать новые солидарности и неочевидные результаты их действия.

Приложение [1048]

Нижеследующая записка Сперанского приводится в соответствии с правилами современной орфографии и пунктуации, за исключением авторского написания ключевых понятий и прописных и строчных букв. Квадратными скобками выделены рассматривавшиеся Сперанским варианты словоупотребления, что позволяет современному читателю проследить работу мысли составителя записки. Слова, написанные неразборчиво, выделены треугольными скобками. В круглых скобках – пояснения об особенностях оформления текста записки.

ОР РНБ. Ф. 637 (К. Г. Репинский). № 747. Записка Сперанского. В листе использования она условно озаглавлена «Настоящее управление России…».

На левом поле л. 1 карандашная запись, сделанная Репинским:

Работа М. Н. Сперанского

Когда было писано это, не мог бы догадаться

(подпись Репинского)

она была в ходу более прежде 1812 года; но почерк принадлежит к позднейшему времени, и с вероятностью заключаю, что это было писано во время управления или Пензенской губерниею (1816–1818 г.), или Сибирью (1819–1821).

(подпись Репинского)

[л. 1] 1. Настоящее положение дел

1) Начала настоящего управления

Россия есть и всегда была государство военное. Гражданские ее установления суть средства, а не цель ее бытия. Они не имеют самостоятельности ни в людях, ни в законах, ни в учреждениях, ни в воспитании [, ни в образе мыслей]. [л. 1 об.] Начала ее управления всегда были совершенно военные. Все и всегда управлялось [одними] дневными приказами, хотя формы их были <различны>[1049]. Гражданские установления в России, как и везде, имеют три степени: Государственные, Губернские и окружные. В каждой степени три рода дел: полиция, суд и казначейство. Все сии степени стоят на разных планах и принадлежат к разным епохам. [Сенат] [л. 2] Установления Сената не соображены с Министерством; а то и другое не соображено с управлением Губернским. Отсюда два