Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

поступок – он ударил. Причем не прямого своего обидчика, а его заместителя, но тоже графа с иностранной фамилией Коскуль. Обличительная литература дала Протопопову язык, чтобы объяснить, что оскорбление, нанесенное начальнику, было на самом деле ответом на череду оскорблений начальства самому Протопопову. Этот ответ вылился в насилие, которое, как настаивала защита, он совершил в беспамятстве.

Современный язык и экспертиза юриста-защитника и привлеченного им врача позволили Протопопову апеллировать к совести присяжных и снять с себя ответственность. Подобное стало возможным благодаря публичному процессу, на котором публика рукоплескала новой возможности действовать и с помощью знаний и теорий пересматривать старую несправедливость. Можно предположить, что для части публики символическим победителем на этом процессе был даже не Протопопов, не его защитник или доктор Чехов, а дело литературно-политического просвещения в России, распространявшее современные понятия в обществе.

В частности, оправдание Протопопова просвещенная публика могла интерпретировать через призму победы идей популярного в то время теоретика либерализма, известного французского литератора, правоведа и политика Э. Лабулэ. Читатели толстых «литературно-ученых журналов» в приговоре присяжных могли увидеть применение на практике его идей о труде, прогрессе и свободе. «Всемирный труд», писавший об этом процессе на основании стенограмм заседаний, как раз приветствовал перевод на русский книги Лабулэ «Государство и его пределы в связи с современными вопросами администрации, законодательства и политики». В ней автор призывал в каждом факте жизни видеть «руководящую идею» и выделял ряд глобальных идей, которые сменяли друг друга[1028].

Если XVIII век, по мнению Лабулэ, привнес две великие идеи – терпимости и гуманности, то идеями XIX века стали прогресс, труд и личная свобода. Они уже были известны и популярны в России по оригиналам и переводам из Милля и Гумбольдта. Однако в отличие от этих авторов Лабулэ стремился предложить некоторые практические рекомендации для реализации этих идей в современном государстве, и именно за это его книгу высоко оценивали рецензенты. Труд как основа чести современных людей объявлялся главным двигателем прогресса. Общей задачей государства, человека и общества было создать условия свободы для индивидуума:

Свобода состоит в праве каждого развивать себя самого, делать все то, что позволяют ему физически умственные и нравственные силы.

Картина судебного процесса Протопопова, как ее представлял «Всемирный труд», была историей восторжествовавшего идеала свободы, утвержденного оправданием присяжных. Протопопов был показан честным тружеником, чьи нравственные силы оказались подорваны произволом начальства и анонимным пасквилем. И пусть доказательства умоисступления Протопопова были слабыми – четыре доктора из пяти и свидетельства сослуживцев говорили против исступления, – Протопопов был оправдан.

Указанное решение присяжных можно также интерпретировать в духе синкретической философии личности, сформулированной Петром Лавровым (1859) в рамках более широкой традиции воспевания в российской политической мысли творческой, порывающей с оковами прошлого индивидуальности[1029]. Прямо опираясь на идеи социалистов о собственности и косвенно – на идеи Шопенгауэра о личности и сострадании, Лавров писал:

Во имя этого идеала (справедливой личности. – Т. Б.) каждая личность сознает в себе и в других право судить действия и явления, признавать их справедливыми, хорошими, заслуживающими похвалы или несправедливыми, дурными, заслуживающими порицания. Еще более: этот идеал требует не только сознания справедливости, но ее воплощения в действительность, в жизнь; требует борьбы и жертвы за правое дело[1030].

«Справедливость» Лаврова была очевидна для всех как голос совести. Подобные идеи, популярные в среде образованной молодежи, безусловно, влияли на читающую публику и существенно расширяли границы возможного. Многие явления русской общественной жизни 1860-х годов современники интерпретировали как реализацию прочитанного – свидетельства этому обнаруживаются как в периодике, так и в судебных материалах[1031].

Подводя итог, нужно отметить, что приоткрытая для публики арена гласного состязательного и милостивого суда запустила новые процессы в читательской публике. Беллетристы, которые «бранили героев и героинь Пассажа и Невского проспекта», должны были теперь признать в ней не убогую массу для поучения и просвещения, а судей. «Священные дары» милости и кары, о которых любил писать А. Ф. Кони[1032], оказались в руках тех, кого официально называли «посторонними лицами». Важнейшая функция судебной власти – судить, наказывать виновных и оправдывать невиновных – подверглась существенному пересмотру.

Понятие «совесть» было признано универсальным, как будто всем понятным и очевидным, заменяющим юридические знания. Воспринятое в качестве базовой основы моральных суждений, оно должно было обеспечить справедливый порядок. На деле, став действующей силой на арене суда, совесть из индивидуального чувства сакральной природы превратилась в коллективное переживание, способное легитимизировать преступное действие. В основе нового понимания совести лежали уже отнюдь не только морально-религиозные соображения, но и индивидуальные и групповые интересы. Вобрав в себя современные составляющие, совесть начала новую общественную и политическую жизнь как инструмент защиты этих интересов. Значимую роль в этом процессе сыграли вымышленные миры литературы и социальной теории, пример суда присяжных «развитых» государств и апроприация всего перечисленного широкими слоями российской образованной публики. В совокупности они признавали легитимным чувство сострадания как движущую силу совести и опровергали старые конвенции подчинения.

Вслед за разработчиками Судебных уставов, такими как Буцковский и Квачевский, обучавшаяся юриспруденции молодежь видела большой творческий потенциал в новых учреждениях суда и понятиях «развитой» публики. Освобождение от устаревших норм, принесенное Судебной реформой 1864 года, дарило им надежду на «свободу». Под ней понималась возможность участвовать в переустройстве российской жизни в судебной зале, путем этической переоценки прошлого и настоящего. Союз «народных» и «коронных» судей виделся многим как реальная возможность справедливого переустройства действительности. В этом процессе они надеялись занять достойное место. Однако на практике оправдательные приговоры обновленного суда вызывали противоречивую реакцию[1033]. Ведь признавая преступление справедливым (Протопопов) или вынужденным (Тенчиц-Петровский и Прокофьев), суд оставлял преступления без наказания, что угрожало существовавшему порядку и безопасности. По сути, применяя снисхождение, присяжные в этих делах все больше претендовали на исключительную милость суверенной власти монарха, то есть на его надзаконную власть. Допускаемые совестью милость и снисхождение теперь стали пугать как безответственное покушение на верховную власть, как произвол.

Заключение

Совесть как опора власти?

Судебная реформа 1864 года была длительным процессом, в основе которого лежали большие надежды на этическое переустройство российской жизни, в обход политического конфликта по поводу реалий самодержавного правления. Эти надежды во многом опирались на мощную силу культуры. В новейших произведениях литературы и живописи ставились проблемы уважения к личности поверх сословных и классовых барьеров, антагонизма центра и периферии. Заимствуя западноевропейские идеи и художественные образы, просвещенная публика с последней четверти XVIII века стала задаваться вопросами о гражданских добродетелях и