Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Однако глава Третьего отделения шеф жандармов Шувалов в своей резолюции на подготовленном ответе «не вполне согласился» с очевидными подозрениями против раскольничьей совести, парировав доводы своих сотрудников легалистским аргументом. Он исходил из нового понимания совести в гражданском смысле. По Судебным уставам 1864 года участие иноверцев – мусульман и иудеев – в суде присяжных допускалось. В итоге Шувалов отклонил охранительную позицию, воплощенную в витиеватой формулировке:

по общему смыслу приведенных узаконений казалось бы неудобным допущение раскольников в присяжные заседатели.

В резолюции, направленной таврическому губернатору, Третье отделение не взяло на себя ответственность за разрешение или запрет участвовать раскольникам в коллегии присяжных. Ответ шефа жандармов Шувалова опирался на традицию имперской законности и прагматичный легализм:

если магометане и евреи допускаются при условии торжественного обещания, то едва ли справедливо было бы, пока вред такого участия раскольников в суде не выяснится, лишать их пользования дарованными всем в последнее время правами.

Решение о том, члены каких раскольничьих «сект» не могут быть допущены к участию в суде присяжных, должно было быть установлено в порядке законодательном, после тщательного изучения[1039].

В этом ответе историк увидит проявление старой традиции управления: фактически администрации на местах предоставлялась большая власть самой принимать решения – губернатор мог просто исправить подготовленный список присяжных. Именно такой порядок был предусмотрен Судебными уставами, что возмущало комментаторов, видевших в этой норме продолжение дореформенного участия губернаторов в правосудии. Действительно, Великие реформы не изменили значение усмотрения местной администрации – то есть правления «по приказу» местного начальства, как несущей конструкции имперской законности. Усмотрение считалось данностью, своеобразным естественным следствием разнообразных правовых реалий империи. Зная о существовании как устных обычаев, так и источников писаного права, различных для разных территорий и групп подданных, местные начальники должны были принимать в расчет не только региональные особенности, но и «целесообразность» каких-либо действий вообще, в том числе и тех, что требовались по закону[1040]. Именно так, по сути, и должен был действовать таврический губернатор, не получив однозначного ответа на свой запрос о присяжных-раскольниках.

Некоторые историки считают, что Великие реформы с их всесословной направленностью были разворотом от этого подхода в сторону национального российского гражданства с набором ключевых прав для всех подданных империи[1041]. Другие же полагают, что ни на словах, ни на деле Великие реформы не могут считаться отказом от прежнего имперского режима управления на основании разных правовых режимов, которые утверждал и изменял император. Обе модели – национального гражданства и имперского подданства – могли сосуществовать параллельно в репертуаре государственных решений, принимаемых на всех уровнях[1042].

Положенные в основу правосудия действия по совести подданных-граждан позволяют расширить исследовательскую перспективу и отказаться от противопоставления старого подданства населения империи «современному» гражданству. Следует обратить особое внимание на то, что современники возвеличивали российский путь этического переустройства действительности как «всечеловеческий», выражаясь словами Достоевского. Действительно, в своих устремлениях они опирались на идеи Гегеля об историческом развитии государства, утилитаризм Бентама и «прогрессивное» стремление к свободе Милля и его переводчика Чернышевского.

Судебным установлениям отводилась особо важная роль в картине «прогрессивного» развития Российской империи XIX века. В рамках концепции «юридического быта» К. Д. Кавелина ростки нравственного государственного переустройства должны были расцвести в обновленных судах и дать плоды. Их видели в примирении сословий, просвещении народа и развитии промышленности и торговли, благодаря быстрому и справедливому решению дел в суде. Реализации практических задач нового правосудия мешало то, что «зерно нравственного усовершенствования» российского суда с самого начала воспринималось как нечто требующее от «садовников» подвига. Риторика миссии предполагала жертвы и чудеса на своем пути[1043], что естественным образом выходило за рамки требований закона.

Совесть при этом идеалистически мыслилась как инструмент уравнивания всех перед законом. Помимо этого, она как основа «правды» государственной службы должна была сгладить отклонения от закона по причине «целесообразности». Усмотрение начальников было компенсировано усмотрением граждан. И то и другое, по сути, предполагало правомерный способ уклонения от действий, требуемых по закону. Объясняя возможность такого отступления, молодой правовед Иван Аксаков использовал понятие «чувство справедливости граждан», сановники же могли использовать более широкую формулировку «виды правительства» или краткое «неудобно».

Плоды соотнесения закона и совести должны были быть практическими, позволявшими каждому мужчине с выгодой для себя стать «джентльменом», то есть заслуживающим доверия порядочным человеком, у которого есть совесть. Именно такой смысл вкладывал в свои слова следователь Порфирий Петрович, когда говорил бедному студенту Раскольникову: «мы же с вами джентльмены», справедливо ожидая в ответ признания в совершении преступления.

Однако на практике надежда на то, что приобретение практических благ позволит миновать политические конфликты, не оправдалась. Ощущение несправедливости и переживание разных ограничений свободы нервировали представителей образованных и полуобразованных классов. Эта нервозность контрастировала с провозглашенным режимом сотрудничества и доверия между всеми классами общества и монархом. Государственные задачи политики «доверия» по-прежнему обсуждались в рамках жестких цензурных ограничений, которые особенно касались тех, кто писал о народе и даже от имени народа (в значении нации). Под непрекращающимися ударами цензуры И. С. Аксаков, накануне принятия Судебных уставов, сокрушался о бессовестности петербургской правящей элиты:

Когда Русь призвала на престол Польского Королевича Владислава, то она предложила ему условия, – ибо считала, что у поляка-католика иная совесть, иная совесть у русского и православного. Теперешнее Правительство еще более чуждо нам, чем Владислав и Батый. …Русский народ, относясь к власти по-прежнему… предоставил неограниченную власть немцам, неограниченный произвол – немецкой бюрократии; это никогда не входило в его расчеты…[1044].

На основе таких рассуждений Аксаков обличал космополитическое чиновничество в предательстве национальных интересов и поддерживал тезис своего товарища славянофила Н. П. Гилярова-Платонова о необходимости нравственной автономии русской совести от государства. Такая постановка вопроса позволяла совести перейти в наступление на закон, что и показали процессы в новом суде. Сама легализация суда по совести, распространенная на широкие слои подданных, как показано в этой книге, была шагом к ограничению суверенитета монарха и к суверенитету «народа».

Нравственная свобода стала реализовываться в специфических обстоятельствах судебного действа, неподвластного, в отличие от печатного слова, цензурным ограничениям. Несмотря на введение строгих правил, запрещавших публике выражать себя, открытость судебных зал сделала судебные процессы настоящими спектаклями справедливости. «Занимательные» судебные процессы, которые до этого привлекали внимание публики как увлекательное чтиво, теперь стали действом. В нем стала отчетливо проявляться хорошо разработанная в литературе «филантропическая тенденция», то есть