Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

При этом «действительные душевные страдания» подсудимого представлялись адвокатом как очевидные, и поэтому он настаивал на том, что «наказание немыслимо там, где нужно лечение». С Протопоповым, по утверждению адвоката, случилось то, что в «психиатрии известно под названием приступ бешенства» как следствие предшествовавшего меланхолического состояния.

Изобразив Протопопова жертвой болезни, адвокат заканчивал свою речь проникновенным обращением к присяжным, которое журнал приводил дословно по стенограмме:

Настоящее преступление, наделавшее столько шуму в обществе, возбудившее столько разнообразных толков о причинах, побудивших к совершению преступления, сделается вскоре достоянием прошедшего. О нем забудут, но не забудет своих страданий подсудимый, в случае своего неправильного осуждения, не забудет своих страданий несчастная семья, которая вместе с ним лишится последней опоры, последних средств к существованию… Последнее слово принадлежит вам, господа присяжные, и я надеюсь, что оно будет словом полного оправдания. Рукоплескания[1015].

Как видим, от страданий Протопопова, столкнувших его в безумие, адвокат бросал мостик к возможным новым страданиям не только самого обвиняемого, но и всей его несчастной семьи. В случае обвинения и наказания Протопопова ответственность косвенным образом ложилась бы на присяжных, вынесших несправедливый приговор. От такого неправильного шага присяжных удержало бы принятие версии защиты, пусть и вопреки мнению врачей и свидетелей.

Протопопов своим последним словом очень помог присяжным создать законченный образ невинных страданий, кульминацией которых стал удар в висок графа Коскуля. Речь Протопопова примечательна тем, как этот «больной» человек сумел соединить те черты, которые создали образ маленького человека, узнаваемый по произведениям литературного канона того времени. Этот канон уже стал конвенциональным знанием, воплощенным в определенном «типе», о нем рассуждали в толстых журналах. Так, учено-литературный журнал «Всемирный труд» в 1868 году писал, что благодаря натуральной школе с конца 1840-х годов стало культивироваться глубочайшее сочувствие ко всем, «кому не удалась жизнь – каждый недальновидный, непрактический человек был ею оплакан и был чуть ли не возведен в идеал»[1016]. Тем самым возник тип страдальца-неудачника поневоле.

В своем последнем слове Протопопов представал перед публикой именно таким неприметным и скромным человеком чести и труда. Обвиняемый говорил, что не чувствовал никакого гнева к вице-директору Коскулю, потому что тот не имел никакой власти в повышении по службе. Протопопов же терпел «несправедливость и угнетение» с достоинством:

покуда рассудок мой не был помрачен разглашением пасквиля, чрезвычайно грубо оскорбившего мою честь, я оказывал должное почтение моим начальникам, беспрекословно исполнял их приказания и всегда исправно исполнял даваемые мне поручения, а потому никогда не получал от начальства ни малейшего замечания.

Директор департамента граф Сиверс не раз оскорблял Протопопова тем, что на открывавшиеся штатные вакансии назначал других. Протопопову же казалось, что он имел «несомненное право на такое назначение». Это право было «освящено его долговременной службой, способностями, а следовательно, и законом». Но он «продолжал трудиться еще с большим усердием, стремясь выйти из той несчастной среды, которая… была самым тяжелым гнетом как морально, так и в материальном отношении». Но случилась история с назначением графа Комаровского, и обманутый в своих надеждах – сначала обнадеженный начальством, а потом разбитый пасквилем, – Протопопов был «поражен горем, когда назначение не состоялось». «Меня ударили по голове палкой или пасквилем, это все равно», и будучи «без памяти, что сделал не помню, вот и вся моя вина».

Из речи Протопопова складывалась картина трагической судьбы, в которой бедный чиновник пытался вырваться из «несчастной среды», служа по чести. Но удар злого рока в виде анонимного пасквиля разрушил все его надежды, и Протопопов потерял рассудок. Чаша его терпения переполнилась, доля угнетения и несправедливости, жертвой которых он был с самого начала, стала невыносимой для его слабых умственных и душевных сил. Под аплодисменты публики присяжные вынесли оправдательный вердикт. Председатель суда потребовал, чтобы публика покинула заседание, поскольку это было уже второе предупреждение – первое было после выступления адвоката.

Требования закона относительно процедуры были соблюдены: обвинение и защита исчерпали все средства в установлении истины. Шумная реакция со стороны публики, которая могла оказывать давление на судей, была пресечена после предупреждения. При этом сопоставление случаев чиновников Протопопова и Тенчиц-Петровского показывает интересную тенденцию вольной интерпретации закона в состязательном процессе. Так, Протопопов заявлял о том, что по закону имел право на повышение, заслужил его своей беспорочной службой. То, что на причитающееся ему место граф Сиверс ставил каких-то своих знакомых, Протопопов объявлял произволом. Его насильственный акт стал ответом на произвол.

В случае ложного доноса чиновника Тенчиц-Петровского и крестьянина Прокофьева закон тоже играл важную роль. Имеется в виду не просто закон, а конкретная статья Уголовного уложения о наказании за недонесение, по которой обвинялись многие знакомые Ишутина и Каракозова (см. главу 6). Именно боязнь закона, как говорилось на суде, заставила чиновника Петровского сообщить о дерзких словах пьяного парикмахера в трактире.

Движимые собственными представлениями о требованиях закона, оба чиновника оказались на скамье подсудимых, потому что их действия составили серьезную угрозу правам других лиц. Жизнь вице-директора Коскуля и свобода парикмахера Фролова оказались под угрозой. Суд имел полное право наказать обоих обвиняемых как преступников[1017]. Однако присяжные решили оправдать их и согласиться с тем, что оба действовали не в своей воле. Преступления якобы обезумевшего Протопопова и испуганного поляка Петровского прощались присяжными, увидевшими в преступниках жертв обстоятельств. Что при этом происходило с ответственностью? Кто должен был ее понести? Все эти вопросы сводились к простому вопросу: кто виноват?

Кто виноват?

Оправдательные приговоры, кажется, давали однозначный ответ на этот вопрос: никто. К такому ответу подталкивал «социологический» модус размышлений о действительности, который стал популярен в просвещенных кругах середины XIX века (см. главу 3). Литература превратилась в своеобразное подспорье для социологических суждений. Писатели изображали разнообразные социальные типы и проводили над ними всевозможные мыслительные эксперименты (см. главу 7). Само многовековое литературное наследие объявлялось своеобразной источниковой базой, анализируя которую, можно было прийти к уяснению законов развития человеческой природы и общественных отношений.

Именно поэтому сила литературы внушала беспокойство современникам, особенно после того, как Токвиль объявил именно литераторов настоящими зачинщиками Французской революции 1789 года. Яркий публицист, профессор московского университета Б. Н. Чичерин в своей книге 1862 года «Несколько современных вопросов»[1018] хоть и не ссылался на Токвиля, но прямо объявлял, что русская литература виновата в «разладе между правительством и общественным мнением». По мнению Чичерина, этот разлад произошел из-за того, что «все наши писатели занимались заявлением либеральных требований», позабыв о требованиях власти и закона. «Отечественные записки» опубликовали едкую рецензию