Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

образованность в обществе», тогда будет возможно передать присяжным процессы по государственным преступлениям и печати. Но учитывая состояние Российской империи в начале 1860-х годов, законодатель стремился опереться на уже существовавшие понятия об участии подданных в работе государственной власти. Поэтому российский суд присяжных оказался ближе к английскому Jury – участие в нем стало гражданской обязанностью. В Российской империи, по мнению автора диссертации, невозможно политическое понимание сути суда присяжных как во Франции, где этот суд рассматривается в качестве политического права народа.

Однако, отмечал Ольшамовский, российские реформаторы не стали перенимать английский низкий имущественный ценз, позволяющий распространить обязанность участвовать в суде на широкий круг лиц. Обозначив, что быть присяжным заседателем – «общественная повинность», обязанность, а не преимущество, российский законодатель распространил ее на тех, кто способен нести ее без уклонения[982].

Как видим, идея отбора только «развитых» граждан для участия в коллегии присяжных активно приветствовалась Ольшамовским. При этом он не во всем соглашался с законодателем. Реформа утверждала два критерия отбора, предполагающие в тех, кто им соответствует, «известные умственные и нравственные качества»: (1) опыт выборной службы от сословий в органах власти и (2) имущественная состоятельность. Ничего не имея против службы как критерия отбора, студент выступал против высокого имущественного ценза и критиковал позицию Государственного совета, согласно которой богатые более заботятся «об охранении общественной и частной безопасности», чем бедные.

Считая этот аргумент несостоятельным, он указывал на пример Англии, где в 1854 году не прошел законопроект о повышении имущественного ценза. Призывая снизить имущественный ценз для российских присяжных заседателей, Ольшамовский писал, что для некоторых губерний ценз непомерно высок. Действительно, законодатель никак не ранжировал губернии обширной Российской империи, выделяя только столицы. Ценз по доходу для Санкт-Петербурга и Москвы составлял 500 рублей, в прочих же местах – не менее 200 рублей в год[983].

Продолжая сравнение с Западной Европой, Ольшамовский отмечал, что если в России краткосрочная служба в суде присяжных является обязанностью всех сословий участвовать в судопроизводстве, то не лучше ли последовать примеру Франции, где с 1853 года устанавливался ценз грамотности присяжных. По мнению Ольшамовского, это было бы крайне желательно, так как умеющие читать и писать «представляют более гарантий правильности и самостоятельности взгляда»[984]. Выпускник понимал, что в условиях Российской империи критерий грамотности существенно сократил бы число возможных присяжных заседателей, но считал возможным предоставить решение этого вопроса статистикам[985]. Требование грамотности для присяжных представлялось Ольшамовскому особенно важным из-за отчетливого неравенства коронных и присяжных судей в суде: если первые были юридически образованны, а вторые неграмотны, то вклад таких присяжных можно было считать несущественным.

Несомненно, если в списки присяжных могли вноситься неграмотные крестьяне и служившие на выборных должностях, то разница в статусе коронных и присяжных судей очевидна. Однако Ольшамовский не видел в этом неравенстве дисфункции нового учреждения. Напротив, для него в этом неравенстве проявлялась суть суда присяжных как судебного института. Он подчеркивал, что юристы-профессионалы, начиная со своего назначения судьями, подвергались гораздо большему контролю и несли серьезную ответственность, несопоставимую с ответственностью присяжных. Поэтому успех их совместной работы зависел от того, насколько вдумчиво и обстоятельно была организована процедура судопроизводства:

Сущность института суда присяжных была в присвоении обыкновенным 12 гражданам права произносить приговоры о виновности или невиновности подсудимых[986].

Каким образом должна была обеспечиваться правильность и справедливость судебного процесса? На этот вопрос у Ольшамовского имелся весьма оригинальный ответ. Он считал, что правильная организация суда присяжных – это забота «местного общества», потому как суд присяжных рассматривал дела, которые затрагивали интересы жителей известной местности, а не всего государства. Раз правительство признало земство компетентным в делах местного управления, то именно земство должно составлять списки присяжных. Требование закона, чтобы списки присяжных утверждал губернатор, представлялось студенту совершенно излишним:

Вряд ли он в состоянии знать качества всех лиц в губернии, подлежащих включению в списки, и по необходимости должен будет основываться на сведениях полицейских чиновников. …В видах доверия к присяжным полезно было бы уничтожить право губернаторов поверять общие списки их[987].

Как видим, право губернаторов вмешиваться в работу обновленного суда вызывало в 1864 году то же большое раздражение, что и в 1862-м, когда началось серьезное обсуждение Судебной реформы. Студент считал полезным для внутренней политики, чтобы «разрешение местных интересов локализовалось на местах». Тогда «умственные силы» распределятся в стране равномернее и «тем менее будет проглядывать бюрократическое начало» управления. Это начало Ольшамовский видел в централизованном осуществлении контроля над правильностью назначения присяжных. Согласно с имперской идеей гарантий законности жалобы на неправильное составление списков присяжных должны были направляться губернатором в Петербург, в высшую судебную инстанцию – Первый департамент Сената, который, как указывал поляк-выпускник, был еще дальше от понимания местных реалий.

В целом в дипломной работе, подтверждавшей квалификацию юриста, студент Ольшамовский вполне уверенно полемизировал с законодателем. Еще только вступая в юридическую профессию, он уже пытался уменьшить влияние административного имперского начала в судебной реформе. Автономия суда и повышение престижа института присяжных были теми началами нового правосудия, которые он стремился полемически заострить в своей работе. Выступая защитником присяжных, уступавших по силе профессиональным судьям, он ратовал за ответственное отношение юристов и местных жителей к обеспечению справедливого процесса.

На примере рассуждения Ольшамовского 1864 года отчетливо прослеживается формирование нового этоса юридической профессии, которая объявляла себя гарантом «юридического быта» народа и проявляла независимость по отношению к административной и полицейской власти. Помимо острого обсуждения вопроса о неуместных полномочиях губернатора в деле организации суда присяжных, о которых высказывалась печать с самого начала серьезного обсуждения реформы, юристы начали проявлять свою независимость на публике. В столичном архиве отложилось немало разбирательств, инициированных оскорбленными представителями полицейской власти. Так, например, околоточный надзиратель Жихарев был вынужден в участке мирового суда требовать к себе уважительного отношения, возражая на слова судьи Рыжкова, обращенные «к публике „он всего-то полицейский служитель“, что он чиновник, имеющий чин, пожалованный ему государем»[988].

Противопоставление юридической образованности статусу чиновника как слуги государя существенно отличалось от того, что называли российским «юридическим бытом» профессор К. Д. Кавелин и его ученик Б. Н. Чичерин, о чем пойдет речь ниже. Связь права с государством, суверенной властью монарха и ее институтами становилась для них гарантией их собственного высокого статуса[989]. Такие представления отражались на бытовом поведении некоторых юристов, чему в архиве находится немало подтверждений. Так, уже не околоточный, а один из братьев Баршевых, Яков Иванович, действительный статский советник, известный юрист, участвовавший в работе по