Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

Гоголь сумел многих удивить, многих озадачить, многим задать перцу, многих заставить задуматься, да так, что семена этих раздумий проросли по-настоящему, дав массу плодов. А русская литература, так та и вовсе разделилась на два периода – до «Шинели» и после неё.

Гоголь, шедший вслед за Пушкиным, мечтал создать не просто красивый вариант восточнославянского языка, а некую интегральную систему речи для всех славян, построенную на опыте наших разделённых некогда культур, на лучших элементах этого опыта, ведь он, помимо того что в совершенстве владел русским языком, умел говорить по-украински, понимать польский, под конец жизни начал учить ещё и сербский, заинтересовавшись народной культурой балканского славянства.

Известным стало одно, кажущееся категоричным утверждение Гоголя, которое он произнёс в беседе с земляками-украинцами: «Нам, Осип Максимович, надо писать по-русски, – сказал он, – надо стремиться к поддержке и упрочению одного, владычного языка для всех родных нам племён. Доминантой для русских, чехов, украинцев и сербов должна быть единая святыня – язык Пушкина, какою является евангелие для всех христиан».

В этой книге мы уже цитировали это выражение в контексте повествования. Но здесь важно, что Гоголь, говоря об этом, не собирался отобрать у кого-то родной язык и навязать ему диалект другого племени, пускай и родственного, нет, он всю жизнь занимался тем, чтобы создать что-то более широкое и объёмное, нежели обычный региональный язык.

Трудно поспорить с тем, что на этом направлении ему удалось сделать многое. Пушкин, предшественник Гоголя, работал над созданием нового языка, учитывая богатый опыт европейской, и прежде всего французской, поэзии и словесности вообще. Речевые обороты русского языка, использовавшиеся до Пушкина и после появления его художественных работ, – это две разности, вторая из которых намного более функциональна, удобна и богата. А Гоголь уже на этой основе разрабатывал именно славянскую компоненту в языке и культуре. И нужно было видеть, с каким восторгом встречали Гоголя в Чехии (ещё живого Гоголя, который посетил Прагу в 1845 г.).

Мечты писателя о расширении ареала русского языка, о его общеславянской роли всё же реализовались, причём в немалой степени. Спустя десятилетия, в год полёта Гагарина, когда наша страна находилась на максимальной точке своего восхождения, русскоговорящие чехи, словаки, сербы и болгары встречались в немалом количестве. Русский язык в Восточной Европе звучал всё чаще. Любой из тех наших сограждан, кто в советское время посещал по турпутёвке ту же Чехословакию или Болгарию, подтвердит данный факт. Молодое поколение в этих странах бегло говорило на великом и могучем.

Сейчас мы утратили позиции, сдали многое на откуп иным субъектам. Это грустно, конечно, но если нам и стоит вновь думать о том, чтобы предлагать интеграцию культур на том уровне, что был достигнут в эпоху гагаринского полёта, то сначала-то придётся подумать о том, что именно предлагать? Нужны новые формы, как говаривал Чехов. Нужно нечто новое и ещё более интегральное, такое, от чего трудно отказаться. И для создания таких вещей мы должны наконец добиться того, чтобы Гоголь перестал являться нерешённой проблемой русской жизни, нерешённой задачей. А добиться этого можно, хотя и трудно это.

Судьба, подарив Гоголя русской культуре, взвалила на плечи России лидерство в кругу славянских народов, но одновременно и тяжкую ношу. Поколения, шедшие в ногу с Толстым и Достоевским, несли свою эстафету, несли достойно. Но для нас это оказалось тяжело. А в 1991 г., мы, как Семён Семёныч Горбунков, сказали: «Нельзя ли, чтобы этот гипс поносил за меня кто-нибудь другой?» Но, как мы помним, в том гипсе были золото, бриллианты (вернее, должны были быть, но мы-то их выпотрошили). Однако мы не имели права оказываться от своего варианта культуры в ущерб масскульту англоязычных стран.

Ну да ладно, не будем о грустном, тем более это уже банальность. Впрочем, вполне очевидным может оказаться и то, что коль мы положим на одну чашу весов все шедевры современного масскульта, все вместе – и англоязычные, и прочие, а на другую чашу кинем одну лишь гоголевскую «Шинель», то она всё равно перевесит. Таким уж свойством обладал гоголевский талант, что он поразительным образом не утрачивает актуальности. И более того, он побуждает к действию, продолжая оставаться нерешённой задачей.

Однако тут другая беда норовит навалиться – муки зависти к Гоголю. Да-да, есть такая болезнь в среде пишущей братии, а клиническая картина её весьма серьёзна. И странно, до удивительного странно, но разрастанию этой зависти ничуть не мешает горемычная судьба Гоголя, его незадавшаяся личная жизнь, его кризисы и казусы.

Любой писатель, находясь в роли читателя, вдвойне ощущает то воздействие, которое оказывают гоголевские тексты, ведь Гоголь каждого задевает, слишком сильно и умело задевает за живое, делая с читателем что-то такое, чему трудно найти определение.

А писатели-то, особенно в нынешние времена, похожи на спортсменов, они жаждут добиться ярких достижений. И вот, пока какой-нибудь кандидат в мастера писательского спорта потеет на тренировочной площадке, вновь и вновь безуспешно пытаясь взять ту планку, что необходима для дальнейшего движения к цели, перед его глазами вновь появляется Гоголь.

Да, случается такое, что в недобрый час тебе в руки, будто сам собой, попадает томик Гоголя, и ты думаешь: «Гляну-ка я в очередной раз, а как там у него всё это выглядело?» Начинаешь читать «Сорочинскую ярмарку» или «Портрет», забывшись поначалу, удалившись в прекрасные миры… но уже скоро погружаешься в трясину зависти, настоящей, опасной, чёрной зависти, поскольку яснее ясного видишь, что у Гоголя, особенно в тех произведениях, что были одобрены его гением, нет ничего вымученного, неуклюже слепленного по частям, ничего не зияет огрехами, ни к чему не придерёшься. И ты замечаешь, что каждая строчка у него, рождена, легко и непринуждённо создана его талантом, а не смонтирована, не сработана. И завидуя всё более и более, ты понимаешь, что Гоголь создавал и создал-таки новый язык, уникальный, перешедший границы, утвердивший что-то своё, порой странное и удивительное, но гениальное и великое.

Порой обидно, но даже текст незаконченного второго тома «Мёртвых душ», те черновики с пропусками слов, что не одобрены были гоголевским гением и не выпущены в свет, поражают живостью необычайного языка.

Зависть коллег по цеху, а точнее – незадачливых последователей, существует не к одному Гоголю. Завидуют и осуждают Льва Толстого, Сергея Есенина, страстно завидуют Маяковскому, Высоцкому и другим гениям, но отчего-то зависть к Гоголю по-особенному неистовая, по-особенному отчаянная, дьявольская какая-то. И почти никогда не случается, чтобы человек, начавший заниматься русской литературой в качестве автора, сумел обойтись без подсознательного протеста к феномену Гоголя и той странной укоризны, что возникает в душе, когда ты недоволен собой и