Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

однообразии гоголевских тестов), приходит к следующему: «Как только вы попробуете оживлять семью, искусство, литературу, как только чему-нибудь отдадитесь «с душою», – вы фатально начнете выходить из христианства. Отсюда окрики отца Матвея на Гоголя. Не в том дело, что Гоголь занимался литературою. Пусть бы себе занимался. Но варенье должно быть кисло. Гоголь со страстью занимался литературою: а этого нельзя! Монах может сблудить с барышней; у монаха может быть ребёнок; но он должен быть брошен в воду. Едва монах уцепился за ребёнка, сказал: «не отдам»; едва уцепился за барышню, сказал: «люблю и не перестану любить» – как христианство кончилось. Как только серьезна семья – христианство вдруг обращается в шутку; как только серьезно христианство – в шутку обращается семья, литература, искусство. Всё это есть, но не в настоящем виде. Всё это есть, но без идеала» [428].

Розанов недосягаем! Это перл литературоведения и религиозной философии заодно! И я даже не стану приводить цитаты других «обличителей» гоголевского художественного приёма и писательских достоинств, поскольку в той палате, где обретаются сии критики, Василий Розанов – главный «наполеон» и конкурировать с ним никому не под силу.

К сожалению, Розанову и подобным ему персонажам не дано было стать настоящими художниками, творцами смыслов и ярких образов, потому, рассуждая о Гоголе, они упорно не желали понять, что именно искусство, святое искусство, и является проявлением божественного в человеке, проявлением истины, любви и света.

В.В. Розанов

Розанов открыл для себя лишь банальную истину, состоящую в том, что в этой жизни нет гармонии, что зияет несовершенство мира и невозможность достижения идеала, а попытки решения уравнений жизни всегда каверзны и не позволяют добиться нешуточного, неироничного эталона, который будет свят и постоянен. Это в самом деле так, однако он не мог понять, что страстное движение к идеалу и борьба за идеалы самоценны, то есть сами по себе важны и верны, ведь жизнь, во всяком случае эта наша, земная жизнь, – процесс не статический, а динамический, потому осознанное движение, осмысленный процесс и имеют главное значение. Земная жизнь так устроена – она не может застыть в какой-то точке и показать результат, назвав его идеалом. В жизни всё – трудный путь, полный роковых ошибок, долгий процесс, попытка прорыва сквозь некие тернии. Вот и Гоголь никак не мог остановиться, даже когда уже совсем пришёл в отчаяние. Даже утопая в заблуждении, он не мог и не хотел «бросить в воду» своё дитя. Гоголь, увязший, казалось бы, в «выбранной» оказии, которая грешила и статичностью, и мечтой о неизменности, всё же хотел выбраться, хотел преодолеть противоречие и двинуться куда-то, идти дальше, на свет. И таки да – он делал всё это со страстью. Варенье, которое сварил для нас Гоголь, кислым-то уж точно не оказалось. Но вряд ли стоит упрекнуть кго в этом.

Упрёк Розанова (и людей, повторяющих за ним) в адрес Гоголя в общем-то состоит в том, что Гоголь, заняв место в «красном углу» почти каждой комнаты в России, то есть сумев стать чем-то почти сакральным, не явился иконой, не стал ею, не смог ею стать, оставаясь насмешливым и до крайности саркастичным, противоречивым, страстным и строптивым в своём бесконечном упрямстве (и это проявляется даже в черновиках второго тома поэмы, которые написаны уже после «религиозного поворота»). Писатель казался Розанову, и не только ему, неправильным классиком, не таким, как, надо. Однако вот ведь штука: не став иконой, не явившись застывшим идеалом, не сумев стать монахом, Гоголь ухитрился превратить своё полотно, вернее, доску, где должна была нарисоваться икона, в нечто вроде монитора, который с тех пор демонстрирует множество сменяющихся картин, да ещё и обладая свойством интерактивности, то есть заставляя зрителя участвовать в совместном творчестве.

Великая ценность его состоит не в том, что он всегда был прав или всегда был не прав, а в том, что побудил нас, то есть всех причастных к русской культуре, начать то трудное, многосложное, по-новому увлекательное движение к поиску новых образов и смыслов. Гоголь поначалу много всего открыл, потом ужасно заблуждался, но всегда оставался искрен, именно этим и запустив удивительный процесс в нашем обществе, новый процесс, неоднозначный и спорный, но бесконечно значимый. Никто другой не смог так нас «зажечь», а Гоголь смог, у него был этот дар, всем на зависть, и в том числе дар – отразить в зеркале всё то, чего так задело нас, так растревожило. Гоголю первому это удалось сделать ТАК. Но некоторые чудаки, как Василий Васильевич Розанов, не смогли простить Гоголю этого первопроходчества, этого первородства.

Немного затмить пафос Розанова и других деятелей, совершавших нападки на писателя Гоголя, могут разве что господа, нападающие на человека Гоголя, то есть использующие второй подход.

«Обличители» изъянов гоголевской личной жизни способны являться ещё более колоритными, чем литературоведы, споткнувшиеся о зависть к нашему классику, во всяком случае не менее любопытными. Начну, однако, с простенького.

Помнится, много лет назад оказалась в моих руках книжонка одна, озаглавленная довольно громко и претенциозно «Болезнь Гоголя» – красовалось на обложке. Оригинал сего издания был выпущен, как и статейки Розанова, в дореволюционную эпоху, в начале ХХ в. Автором являлся В.Ф. Чиж, аттестовавший себя врачом очень высокой квалификации. И вот не удержался я, начал читать, думал, сумею узнать чего-то любопытное (хотя внутренний голос шептал: зря потратишь время). Моему разочарованию не было передела, когда я всё-таки прочёл эту макулатуру. Ни о каких болезнях Гоголя там и близко не говорилось (в самом конце своего творения автор приписал какую-то банальность, почти бессмысленную с точки зрения логики, а с точки зрения современной психиатрии – смехотворную). Характерно было другое: едва ли не из каждой строчки выпирала обида – лютая, неутолённая, злая обида сего автора-биографа на Николая Васильевича Гоголя.

Автор, косноязычно спотыкаясь и путаясь, долго-долго перечислял старые, замыленные сплетни о Гоголе, ни одна из которых сенсационной не была и ничего особенного сказать о Гоголе не имела возможности, но автор-биограф, горячась и захлёбываясь, пытался доказать, что Гоголь был ничтожеством и отщепенцем, изгоем и нравственным калекой. Автор никогда с писателем не встречался, не видел его даже издали, пострадать от него даже теоретически не мог, однако в каждом абзаце, в каждой строчечке творец сего кропотливого исследования всё упорнее гнул свою линию. Каждая страница была написана так банально, так нервозно, так коряво, так беспомощно, что было во всём этом что-то очень жалкое, как нагота больного старого человека.

Дочитав сей выстраданный далёким автором труд, мне безо всяких объяснений было понятно, что человек,