Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский

Гумилев явно «играл». Играл к тому же плохо!

Этот дурацкий спектакль разыгрывался в меблирашках перед человеком, который никогда никого «не изображал», был поэтом тонкого вкуса и высшей доблестью считал быть самим собой!

Я с жадностью впитывал в себя всю эту сцену.

Словесный поединок напоминал ринг боксеров, причем щупленький, неподготовленный боец валил с каждого удара борца «в хорошей форме» и «воинственно приподнятой грудью»!

ГУМИЛЕВ — Мы скоро организуем всероссийский союз поэтов!

ХОДАСЕВИЧ — Это что же, для пайка?

Г. — Ну, зачем же так низко понимать! Это имеет огромное, чисто духовное значение!

X. — Нечто вроде министерства поэзии?

Г. — Если хотите — да.

X. — Ну что же! Это очень удобно для писания казенных стихов, по команде! И что же форма будет?

Г. — Ну, зачем же такая карикатура!

X. — Я не говорю о двух рядах светлых пуговиц, а так, какой-нибудь кантик, незаметный на пиджачке! Или на блузке «поэтессы».

Г. — Зачем же так низко думать об организаторах союза!

X. — Да нет! Вы не подумайте, что я плохо думаю о вас и об организаторах союза. Но ведь это может произойти само собою! Встанет такой член союза Нельдихен и крикнет с места о необходимости «кантика» поэтов, как был «ученый кант» — у артиллеристов и у военных врачей! Ему он будет выгоден для знакомства на Невском «с двухсполовинноаршинными куклами и плохими хозяйками!» А его, к вашему удивлению, не сомневаюсь, поддержат все ваши восторженные ученицы. Все эти поэтические дочки деловитых и ловких отцов.

Г. — Вы ошибаетесь.

В картине поэтов и поэтесс с кантиками он чувствовал явную издевку, но не нашелся, не смог парировать…

Я старался открыть свою улыбку…

X. — Нисколько! Я просто не люблю мутных очков! Я уверен, что их поэзия… (он не договорил фразы). Вы просто научили их носить поэтические маски! А истинные лица их неизвестны и нисколько не соответствуют этим «маскам»!

Молчание.

Г. — Сначала организуем всероссийский союз поэтов, а потом всемирный союз поэтов…

Тут Ходасевич не дал Гумилеву докончить фразу и, как комедийный актер французской школы, быстро перебил его:

X. — И вы, Николай Степанович, конечно, будете председателем этого союза, королем поэтов? Зачем вам это нужно? Разве это поднимет вас хоть на один сантиметр, как поэта?

Г. — Ну, зачем же — я? Во Франции есть также замечательные поэты!

Визит скоро окончился. Визитер подал мне правую руку и в мысленно одетой левой руке держа воображаемую белую правую перчатку. Мне была подана эта рука так сухо, что я не считал нужным с ним раскланиваться при наших частых встречах в узких коридорах или в тесном проходе между камином и биллиардом.

В Гумилеве чего-то не хватало для того образа, который он явно старался сыграть. Не хватало роста, не хватало декоративности лица, он был брит, не носил усов, и эта деталь явно была не «русско-военной». Не было соболиных бровей русского красавца, или его темно-серых глаз, не было «голоса», не было этой вольготности, веселости взгляда. Во взгляде Гумилева была какая-то затаенная ухмылка. («Гляди веселей», была команда.) Лихости, бравости, «море по колено», «шапками закидаем».

Может быть, все это теперь смешно, но этот «стиль» велся с эпохи братьев Орловых. Все это прекрасно описано в «Войне и мире». Таков был Анатолий Курагин, Долохов, да и Ростов, пожалуй. Поэтому и фуражки носились немного на бок, на правую бровь, а не прямо, как во всех армиях мира. Словом, ему не хватало всего того, что так щедро было представлено в А. А. Игнатьеве, который был как бы каким-то музейным экспонатом бывшей армии в эпоху 40-х и 50-х годов. Правда, лихости у него уже в те годы не было! Состарился! Но в нем так много было этого «русского» стиля.

В Гумилеве же было мало чего-то интимно-русского, душевнотонкого, что толкало русских офицеров к цыганам, да и к «романсам»!

Никогда бы ему не написать было эти «русские», по остроте восприятия жизни, и вместе с тем какие-то «ван-гоговские» строки:

И недаром великий наш современник А. Блок написал полемическую статью, адресованную Гумилеву, — «Без божества, без вдохновенья». Блок видел его поэтическую «сущность» и спорил с нею! Я не очень знал эту сущность, но воспринимал его «нутро» через чисто внешние манеры, через его «посадку», как говорили в старой армии.

В эпоху, которую я вспоминаю, людям была свойственна отменная «петербуржская» вежливость. Корней Чуковский обладал вежливостью самого высокого стиля, унаследованной и бережно сохраняемой от «Современника» и Салтыкова-Щедрина. Да и к тому же и подшлифованной в Англии. Невозможно было бы, чтобы Корней Иванович кого-либо «не узнал», если ему довелось раньше встречаться