Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг

конечно, объясняется политическими причинами. Но отсутствие этих памятников имеет и глубокий внутренний смысл: не было надобности запечатлевать в памяти будущих поколений эпоху Наполеона I какими-нибудь внешними знаками, — вся жизнь Франции шла до сих пор по пути, заново проложенному, как прокладывались римские дороги во времена Римской империи, Наполеоном I.

То время, которое я провел в Лионе, было временем большого политического оживления, параллельного тому возбуждению, которое я отметил в отношении Германии. Это была эпоха буланжистского движения, созданного агитацией о «генерале Буланже на белом коне», предназначенном исцелить Францию от республиканского недуга и осуществить реванш. Французские студенты — и в этом отношении они похожи на германских — обыкновенно не принимают участия в политической жизни страны, отличаясь этим от русского студенчества, которое всегда являлось как бы авангардом политических движений, поскольку такие движения в России прежнего режима были мыслимы. Между тем именно буланжистское движение охватило значительную часть студенчества. Я не могу сказать, явилось ли это результатом специальной агитации среди молодежи или же было плодом того, что на восприимчивое воображение легче влияла стимулирующая легенда о герое, генерале Буланже, который вообще умел действовать на воображение. Студенчество резко делилось на буланжистов и антибуланжистов. Происходили манифестации с участием студентов, или даже устраиваемые студентами, за и против Буланже. Дело не обходилось без столкновений, приводивших при французском, в особенности южном, темпераменте и к кулачным расправам. В аудиториях до прихода профессоров одна часть распевала песенки буланжистские, другая часть — антибуланжистские. Одни восклицали: «Vive Boulanger!»[209], а другие, постукивая каблуками, распевали «Conspuez Boulanger!»[210].

Другая злоба дня, вызывавшая большие распри в то время для лионского студенчества, выражалась в движении против вивисекции. Вопрос этот особенно занимал студенчество в Лионе, где много было медиков, слушателей Ecole de Medicine. Я помню, как одна дама объявила публичную лекцию против вивисекции в одном из самых больших концертных помещений в Лионе. Зал был битком набит, главным образом студентами. Горячая, талантливая лекция, сопровождавшаяся картинами на экране волшебного фонаря с изображениями мучительства над животными, с первой же минуты встретила протесты со стороны противников антививисекционистской агитации. Протесты быстро превратились в необузданные крики, и никакие убеждения спокойной части слушателей, обращенные к протестантам, дать возможности лекторше докончить свою лекцию не могли подействовать. Дело кончилось кулачным боем, и полиция разогнала собрание.

Я исправно слушал лекции Гарро и Каймера, хотя должен сказать, что для меня эти лекции представляли скорее упражнение во французском языке, чем в юриспруденции.

Особый интерес представлял в Лионе профессор судебной медицины Лакассань (Lacassagne), создавший при медицинском факультете особый кабинет судебной медицины.

Лакассань был новатором в области судебной медицины; он издавал вместе с другими профессорами Лиона и Нанси журнал, посвященный уголовной социологии. Журнал, впрочем, вскоре прекратил свое существование. В его любопытном, тогда единственном в Европе кабинете судебной медицины имелся богатый и чрезвычайно поучительный с точки зрения криминалистики материал в виде богатой коллекции фотографий преступников; в особенности рецидивистов, осуществляющих собою тип так называемого «врожденного преступника», по терминологии Ломброзо и его последователей, представителей итальянской «антропологической» школы. Была в кабинете Лакассаня и коллекция автографов преступников, с ярко выраженными чертами вырождения у авторов этих писем. Наконец, имелась коллекция статистических диаграмм, касающихся преступности. Лакассань составлял периодически «уголовный календарь», заключающий в себе распределение по месяцам количества совершаемых преступлений, с разделением на отдельные виды преступных деяний, начиная с 1827 года, на основании опубликованных официальных данных по уголовной юстиции во Франции. Наконец, в его кабинете можно было ознакомиться с практическим применением «антропометрии», то есть способом распознавания преступников и в особенности рецидивистов по измерениям отдельных частей тела, — способ, введенный парижским врачом Жаком Бергильоком, распространявшийся по всей Европе и имевший, в частности, большой успех в России. Впоследствии в Петербурге устроен был особый антропометрический кабинет при сыскной полиции. Этот способ ныне заменен дактилоскопией, то есть снятием отпечатков внутренней стороны пальцев. Мне довелось первому изложить антропометрический способ в специальной юридической литературе в России.

Лакассань был чрезвычайно увлечен вопросами криминалистики, и поэтому я поздравлял себя с выбором лионского факультета: при выборе я еще не мог иметь в виду полезных занятий у Лакассаня, так как имя его и труды ни в России, ни в Германии не были известны.

Я должен упомянул», что новые течения в уголовном праве сближали науку о нем в особенности с психиатрией, и я еще в Гейдельберге, на втором семестре моего там пребывания, слушал лекции в клинике известного в Германии психиатра Фюрстнера. Небольшая клиника его была чрезвычайно интересна. Около сотни больных, распределенных по родам душевного заболевания, были как бы тщательно «подобраны», в том смысле, что в каждом отделении можно было проследить все развитие недуга, начиная с первой стадии заболевания и кончая последней. Это была как бы опытная станция душевных болезней. И даже мне, немедику, лекции Фюрстнера, демонстрируемые на больных, многое дали и разъяснили много вопросов, занимавших меня как криминалиста, — особенно в области той проблемы, которая в науке получила название «уменьшенной вменяемости и ответственности». Выскажу тут же заключение, к которому я тогда пришел: относить преступников к категории душевнобольных, усматривать в преступнике больного или, как выражаются другие, социально больного является плодом увлечения материализмом, весьма опасного, отнюдь не содействующего оздоровлению общественной морали; последняя требует, напротив того, укоренения принципа личной индивидуальной ответственности каждого гражданина за свои поступки. Не убедил меня в противном и антропологический и социологический материал, изученный мною в кабинете судебной медицины Лакассаня.

Период моего пребывания в заграничных университетах ознаменовался и другой новизной в области изучения душевных явлений вообще и преступного мира в частности. Я говорю о явлениях гипнотизма, который стал тогда предметом специального изучения со стороны французских врачей, образовавших так называемую «школу Нанси», то есть круг врачей, группировавшихся вокруг профессоров медицинского факультета в Нанси, а затем и в Париже. Изыскания над явлениями гипнотизма привели и к юридической проблеме: о пределах влияния посторонней воли на действия человека — главным образом на действия преступные, которые могут совершаться под влиянием гипнотического внушения. Отсюда вытекал ряд кардинально важных для науки уголовного права вопросов — с одной стороны, о вменяемости, с другой — о применении гипнотического внушения для отыскания виновных, с третьей — о гипнотизме как средстве исправления преступников вместо попыток устраивать дорогостоящие тюрьмы с режимом, рассчитанным на исправляющее перевоспитание… Гипнотизм стал модным вопросом не только в научных сферах; им заинтересовались и широкие круги общества, и многие, вероятно, помнят то время в конце прошлого столетия, когда мысль, не удовлетворенная пронесшимся над просвещенным