Свечи - Иеромонах Тихон (Невидимов)

– через войну с Ним. Но те, кто честно сражался, часто становятся самыми преданными. Потому что поняли: Он не мститель, не каратель, а Отец. Даже не прогневавшийся, а ждущий.

С тех пор Вера Павловна приходила часто. Сидела на задней скамейке, тихо, почти незаметно. Потом начала помогать – книги в лавке расставляла, вышивала накидки на аналои, переписывала имена из старых поминальных книг. Говорила, что теперь, мол, у неё настоящая библиотека: “Только не литература – души”.

Ушла она тихо. Летом, в день памяти равноапостольной Марии Магдалины. Как бы кто ни считал – совпадением или знаком, но я думаю: не зря. Ведь и та шла к гробу с тоской, а встретила воскресшего Христа. И Вера Павловна пришла к Нему сквозь гробовую тишину собственной жизни. И, как сказала тогда на исповеди, впервые – не испугалась.

Теперь, когда я читаю Евангелие и вижу, как Господь прощает блудницу, мытаря, разбойника, я вспоминаю её. Потому что покаяние – это не только боль. Это дар. Это встреча. А встреча – это всегда любовь. Даже если начинается с ненависти.

Вот и думаю порой: сколько ещё у нас таких, кто, как Вера Павловна, спрятал Евангелие в энциклопедию? Кто всю жизнь спорил, боролся, отрекался, а на самом деле не мог простить Богу, что Он есть?

А Он… Он всё равно ждёт.

 

+

Свеча пятнадцатая

Крест в огороде

 

Это было в середине мая, перед Троицей. Солнце светило по-весеннему весело, а народ – по-весеннему беспокойно. Кто теплицу клеит, кто поросят гоняет, кто свататься собрался. А у меня в приходе – всё как всегда: службы, крестины, покойники, вопросы.

– Батюшка! – зовёт меня тётка Дарья с задворков. – Заходи! У меня тут... как бы сказать... событие духовное.

Дарья – баба основательная, с лицом, на котором и Пасха, и Страшный Суд вместе уместились. Лет шестьдесят, вдова лет пятнадцать, носит платок даже на печке. Всегда говорит прямо, как по дощечке рубит.

Подхожу. Смотрю. А у неё, прости Господи, посреди огорода, между морковкой и луком – крест. Самый настоящий, деревянный, высотой в рост. Новый, только сколоченный. И в землю вкопан глубоко. Прямо рядом с картошкой.

– Это что, Дарья?..

А она, как ни в чём не бывало:

– Так это... чтоб Бог картошку хранил.

Стоит, улыбается. Не иронически – по-настоящему, по-доброму.

Я молчу. Гляжу на крест, потом на неё. А она руками разводит:

– Я подумала: коль на храме крест – чтоб душу хранил, так и в огороде можно – чтоб живот не оголился. Бог же везде, батюшка?

На Троицу я вышел на проповедь. Народу – полный храм, даже в дверях стояли.

– Дорогие, – говорю, – вот у нас тут Дарья крест в огород поставила. Некоторые смеются. А я – не смеюсь. Я думаю.

Я посмотрел по сторонам. Люди оживились, переглянулись. Кто-то хихикнул.

– Смеётесь, – сказал я. – А вы сами-то верите, что Бог может картошку хранить?

Тишина. Даже дети перестали шаркать.

– А я вот верю. Потому что Бог хранит не только царей и архангелов. Он хранит и нас с вами. Простых. Грязных. Грешных. Со спинами больными и зубами плохими. Он хлеб наш насущный благословляет. И дождь. И солнце. И урожай.

– Дарья поставила крест не потому, что не знает, где ему стоять. А потому, что знает, где ей жить. А живёт она – с Богом. Не в книжках, не в философиях, а в грядках, в молитве шёпотом от боли, когда ноги не идут, а надо.

Кто-то вздохнул.

– У нас вера – не на показ. Не в позолоченных словах. Она – в том, как бабка идёт, крестясь, мимо огорода. Как дед, даже с палкой, идёт к Причастию. Как мать, укачивая, говорит: “Господи, сохрани...” Вот где вера.

Я посмотрел на икону Троицы.

– Бог сошёл к людям. Не в облаках витает, а хлеба преломляет, в пыли с учениками сидит. Слушает, как мы ноем, просим, молчим... И если крест стоит среди картошки – может, и Сам Христос там бывает. Потому что был Он уже в пещере, в ясли лег. Что ж Ему, среди грядок не побывать?..

После службы люди шли не спеша. Кто-то подходил к Дарье, кто-то – ко мне. Не смеялись больше. Говорили тихо. А одна девочка, лет десяти, спросила:

– Батюшка, а можно у бабушкиного куста крыжовника тоже крест поставить?

Я кивнул.

– Можно. Только сначала – в сердце поставь. А потом уже – в землю.

С той Троицы у нас в деревне крестов прибавилось. Не на крышах – на земле. Скромных, самодельных. Кто у теплицы, кто у колодца, кто у ульев. Не как суеверие – как память. Что Господь – и здесь. И на земле. И между картошкой. И в сердцах.

И кто знает, может, именно такие кресты и держат землю – чтоб не провалилась под тяжестью нашей неблагодарности.

 

+

Свеча шестнадцатая

О человеке, который всё имел, кроме свободы

 

Он входил в храм так, будто входил в свой кабинет: неспешно, уверенно, слегка пригнув голову – не от смирения, а от привычки контролировать пространство. Александр Петрович, сельский фермер, бизнесмен, человек дела. Такой, что если скажет – будет. И не потому, что Бог управит, а потому, что сам умеет управить. Всё в нём говорило: “Я добился. Я построил. Я верующий человек, но – с опорой на логику, расчёт и страховку от потерь”.

Десять лет он был моим прихожанином. Посты – по графику. Исповедь – по пунктам. Пожертвования – щедрые, но с чековой аккуратностью. Он построил колокольню, оплатил ограду, а однажды даже подал идею о храмовой теплице: “Чтобы и на хозяйство, и на души был урожай”.

Но за всем этим – тишина. Не та, святая, тишина богомыслия, а тревожная, как перед падением. И я знал: этот человек не свободен. Он боится.

Как-то вечером он остался после службы. Я уже гасил лампады, а он стоял, держась за спинку скамьи, как старик, у которого дрожат колени.

– Батюшка, – произнёс глухо, – у меня всё есть. Деньги. Уважение. Семья. А в груди – будто пустота. Или страх. Или одно другим прикрыто...

Я молчал. Потому что это была первая его настоящая фраза за десять лет.

– Я просыпаюсь и думаю: вдруг завтра не купят зерно? Вдруг цена на удобрения вырастет? Вдруг трактор сломается?