Свечи - Иеромонах Тихон (Невидимов)

И он знал – это и есть победа. Не на фронте. А здесь. Где из разрухи растёт человек.

У него не было слов. Были глаза. Были руки. Была одна нога, но он шёл. Каждый день. С утра до вечера. Пока мог. Пока хватало сил держать ложку. Пока сердце билось.

Он знал, что придёт время, и он упадёт. И не встанет. Но если хотя бы один, севший за его стол, однажды встанет и поможет другому – тогда всё было не зря.

Он не был священником. Он был – человеком.

И этого хватало.

+

3. Чужие и свои

Каждое утро начиналось со стука. Стук ботинок, винтовок, костылей, щёлкающих зубов. Привозили – и всё. Не спрашивали, кто. Просто выгружали: синие от мороза, грязные от страха, глухие от взрывов. Солдаты, мародёры, те, кто воевал, и те, кто прятался. Лица без имён. Пустота вместо зрачков. У кого руки нет, у кого совести.

Старый сарай за школой стал чем-то вроде лазарета. Но никто не звал это словом “приют”. Здесь не приютились. Здесь выживали. И среди них – он. Седой, на костылях, в поношенной рясе, в которой запах дыма и пшёнки стал молитвой.

– Ты кто, батюшка? - спросил один из новеньких, худой, с лицом как у недоношенного волка. – Что ты тут делаешь?

– Я кормлю, – сказал он. – Чтобы человек в тебе не умер.

– А если уже умер?

– Тогда оживим. С кашей, с тишиной. С памятью.

Он не читал им псалмов. Он разливал суп. Воду кипятил. В уши лил не благодать, а вопрос: “Ты помнишь, что был человеком?”

Война – это не фронт. Фронт – это линия. А война – это внутри. Там, где сердце уже не бьётся, а только щёлкает, как пустой курок. Он знал: здесь никто не верит. Здесь крадут даже у мёртвых. Но он верил. Не потому что был свят. А потому что иначе было бы хуже.

Как-то один с автоматом пришёл. Сел. Съел три миски. Потом глаза поднял:

– А ты что, батя, и мародёрам наливаешь?

– Не я. Христос, – ответил он. – Я только руки, подаю.

– Я у мёртвых брал. У детей. – Он вытянул лицо. – И я не каюсь.

– Не надо. Пока не можешь – не надо. Просто ешь. Пока ешь – жив. Пока жив – ещё не всё продал.

Другой подошёл позже, уже в сумерках. В чёрной куртке, с ножом в кармане. Он молчал. Только глядел. Потом шепнул:

– Я книгу украл. Там было имя. Я его теперь помню. Оно за мной ходит. А книга – про святых. Удивительно. Словно огонь. Я сжечь хотел – а рука не поднялась.

Он посмотрел на него:

– Тогда не всё потеряно. Где стыд, там уже свет.

Он не лечил. Он держал за руку. Когда человек умирал – он просто сидел рядом. Не молился вслух. Только дышал рядом. Чтобы не один. Чтобы хоть кто-то знал: смерть – не всё.

Был один мальчишка. С носом облупленным, с глазами как у щенка после бури. Пришёл босой, с коробкой из-под гвоздей в руках.

– А Бог где? – спросил.

– В каше. В тебе. В том, что ты ещё не воруешь.

Мальчишка задумался. Потом сел, налил себе полкружки. Ел, как взрослый – без радости, но с достоинством.

– А ты молишься, батюшка? – спросил кто-то в конце недели.

– Нет. Я грею воду. Молитва – потом.

– А за нас?

– Я – не за вас. Я – рядом. За вас только вы.

Иногда он выходил на улицу. Садился на камень, как на постамент. Костыли в землю, глаза в небо.

– Жизнь, – говорил он, – это не когда ходишь. Это когда стоишь за другого. Даже если сам не стоишь.

– Ты святой, что ли? – крикнули ему однажды.

– Нет. Я просто не умер.

Один из раненых подошёл, присел. Смотрел, как тот молчит. Потом сказал:

– Я убил. Троих. Не в бою. Просто – чтобы не делили со мной консервы. Что с этим делать?

– Скажи Богу. Я – не суд. Я – костыль между тобой и небом.

Тот заплакал. Тихо, как скрип двери. Слезы впитывались в землю. Земля была сухая. Но приняла.

На третий месяц пришли новые. Кавказцы в чёрных повязках. С каменными лицами. Сели, ели, молчали. Один сказал:

– Мы сожгли деревню. Всю. Потому что крысы были. В людях.

Он ничего не ответил. Только положил хлеб и поставил чашку. В чашке был суп. В супе – соль. А в соли – его боль.

– Ешь, – сказал он. – И запомни вкус.

Были и свои. С простыми лицами. С руками, искалеченными не войной, а трудом. Те, кто шили одеяла из старых мешков. Кто варили кашу. Кто молча клали хлеб в карманы другим. Эти были его евангелием.

В один вечер, когда не было света, и только свеча жила на столе, он сказал им:

– Мы не храм. Мы – живые стены. Каждый, кто простил, стал кирпичом. Каждый, кто поделился, стал раствором. Мы строим собор без крыши. Но с Богом – в каждом.

Они молчали. Но свеча дрожала от чего-то большего, чем ветер.

– А ты не боишься? – спросил кто-то из мародёров. – Что убьют тебя? За доброту.

– Нет. Бояться – когда один. А я – с вами. Даже если вы не со мной.

– Ты глупый, батя.

– Я – упрямый. Как Христос, когда ноги мыл предателю.

+

4. Письма и спасение

Он писал безадресно. Как брошенный в сумерки крик – тому, кто ещё держится за край, не падает, хотя пальцы – в кровь, а под ногами – тьма.

Писал на обрывках, на грязных листках, даже на бересте, если бумаги не было. Чернилами был нагар, слёзы, кровь.

“Ты, кто читает, знай: я тебя не знаю, но я молюсь за тебя. Молюсь не словами, а руками, что ещё держат ложку. Сердцем, что ещё стучит. Душой, что не продана”.

Письма уходили в сумках волонтёров, в разгрузках ополченцев, в потёртых библиотеках полевых госпиталей. Они не звали к победе. Они звали к человечности.

Он знал, что это уже война не за