Свечи - Иеромонах Тихон (Невидимов)

Снял лейтенант фуражку, тихо:

– Запишите, пожалуйста. Виктор. Чтобы не ожесточилось сердце.

На шестой день Никифор въехал в Почаев. Лицо – обветренное, загорелое, но светлое, как лик старца. Слез с трактора, встал на колени перед лаврой.

– Матушка… я всех привёз. Все имена. Все боли. Проси за них. А я – как-нибудь.

Вернулся он другим. Тише стал, чище. В храм ходил, как домой. Стоял сзади, клал крест неспешно. И в глазах его было небо – уже по ту сторону времён.

А вскоре – отошёл. Тихо, как свеча, что догорает не от ветра, а от полноты света.

Прошло время. Пришла к нам женщина. Пелагея. Дочь Никифора. В руках – тетрадка, пропитанная запахом солярки и молитвы.

– Батюшка… это папина.

Открываю. А там – имена. Тысячи. Каждая строка – чья-то судьба.

“Иван – за сына… Мария – за мир… Анна – за здоровье матери…”

“Юра – за любовь… Настя – за прощение… Игнат – за силу устоять…”

“Без имени – за всех одиноких…”

А внизу:

“Если кто найдёт – помолись. Не за меня. Я своё уже довёз”.

А потом – юноша пришёл. Глаза – чистые, как родник.

– Я его встретил. На заправке. Он помолился за мою мать. Она исцелилась. Я крестился. Теперь сам служу. Хожу с такой же тетрадкой. Он был… апостол. На тракторе.

Вот и вся история.

Не сказка. Не легенда. А молитва на колёсах. Простой человек с горячим сердцем. И старый трактор, ставший колесницей веры.

Ведь не железо везло его. А любовь.

А мы? А мы – всё ждём чуда.

А оно… едет. Где-то по разбитым дорогам. Скрипит. Но не останавливается.

Потому что молитва – не знает ржавчины.

+

Свеча четырнадцатая

Исповедь Веры Павловны

Когда она вошла в храм, я сперва даже не узнал. Маленькая, сухонькая, в коричневом пальто, застёгнутом до самого горла. Стояла у притвора, как будто боялась зайти дальше, держалась за сумку обеими руками. От нее пахло пылью и табаком. Я посмотрел внимательнее – Вера Павловна, бывшая завбиблиотекой, ещё в советское время отчитывалась за идеологию, гоняла детей с крестиками, ругалась с бабушками, которые шептали молитвы в уголках. Сколько раз мы с ней спорили! А теперь – стоит, глаза опущены, не осеняется крестом.

– Помолиться хотите? – говорю тихо.

Она молчит. Потом – кивнула.

– Исповедоваться… можно?

– Можно, – говорю, – заходите. Только сразу предупреждаю: без суеты. Потихоньку, как с Богом.

К аналою не повёл – сели на скамеечке сбоку, у стенки. Она долго сидела молча. Пальцы вцепились в платок, на губах дрожание, глаза – ни на меня, ни на иконы, никуда. Как будто внутрь себя глядит.

И вот, минут через десять, почти шёпотом:

– Я всю жизнь ненавидела Бога…

Я не перебиваю. Пусть идёт, как идёт.

– Сначала потому что его в нас вбивали. Нас заставляли верить – а я не хотела. А потом… потому что Он молчал.

Я ждал. Она сама продолжила.

– Мне было восемнадцать. Мать лежала, умирала от рака. И я молилась. Не умея. Не как надо, не так. Просто – “Сделай что-нибудь!” А потом – пустота. Не стало матери, не стало смысла. Я стала работать в библиотеке, потом – партсобрания, потом – книжки, конференции, агитбригады. Я думала, что сожгу в себе всё это… а оно жило. Не вера – тоска. Что если Он всё-таки есть – и всё видел?

Она вытерла платком глаза.

– Я ломала детей. Знала, что кто-то дома молится, – вызывала родителей. Стесняла веру. Говорила: “Нет никакого Бога, есть наука”. Я говорила это с дрожью в голосе. Знаете почему?

– Почему? – спросил я.

– Потому что боялась, что Он услышит.

Тут я понял – она верила. Всю жизнь. Только по-своему, по-больному.

– А теперь, – говорит, – никого нет. Ни мужа, ни сына. Книги в библиотеке заплесневели. А мне всё снится, будто я стою одна, и над головой небо… и только тишина. Не молчание – тишина, как внутри гроба. Я просыпаюсь – и хочется закричать.

Она умолкла.

– Вера Павловна, – говорю, – исповедь – не для того, чтобы обвинить себя. А для того, чтобы встретиться. С Ним. Тем, кого вы боялись. Тем, кого ждали.

Она молча смотрела в пол.

– Но я не умею… – прошептала.

– И не надо уметь. Он сам умеет. Вы – скажите. Скажите хоть одно слово от души.

– Прости…

Мы долго сидели молча. Потом она приложилась к кресту робко, неловко, как впервые. Я прочел над ней разрешительную молитву. Она ушла не сразу. Посидела в храме ещё полчаса. Я поглядывал – сидит неподвижно. Только губы шевелятся. Может, читала то, чего не знала. Может, впервые в жизни просто говорила с Ним.

На следующий день она принесла старую книгу. Оказалось – Евангелие. Подаренное когда-то тайно, она хранила его в обложке энциклопедии. Кладёт на стол:

– Можно… мне начать читать заново?

– Не только можно, Вера Павловна, – нужно. Это будет ваша первая настоящая библиотека.

Когда она вышла из храма, вечер уже обнимал село сизым холодком, ветер гнал по дороге клочья дыма от печек. Вера Павловна шла медленно, не оглядываясь. И в этом неторопливом, почти неловком шаге было что-то детское. Не как у пожилого библиотекаря, а как у человека, который только начинает учиться ходить. Только теперь – по вере.

Я долго стоял у притвора, смотрел ей вслед. Потом прикрыл двери, сел на лавку и остался в тишине.

Иногда Господь долго-долго ждёт человека. Ждёт не у храма – у сердца. Стоит у запертой двери, как сказано: “Се, стою у двери и стучу”. И порой, чтобы человек открыл, нужна не проповедь, не книга, не доводы – а боль, долгая, как жизнь. Боль, которая выстукивает в сердце ту самую фразу: “Прости”.

Веру Павловну я знал всю жизнь. Она была общественным идейным костяком, как тогда говорили. Строгая, прямая, всегда с заготовленным мнением. Но теперь я понимаю – она была честной. Даже в своей борьбе. Даже в ненависти – была какая-то по-своему отчаянная, и даже мученическая верность правде, в которую хотела верить. А за этим… за этим стояла душа, уставшая искать.

Мы все по-разному приходим к Богу. Кто – через любовь. Кто – через страх. Кто – через грех. А кто