Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

которыми приходится постоянно жить, а другая – для тех минут, когда остаюсь наедине сама с собою… Это случается редко: то я читаю, то пишу реферат, – словом, стараюсь не думать, ни о чем не думать, а всего менее – об ожидающей меня будущности. Теперь я лучше отношусь к людям, чем прежде, но что же за голос вечно твердит мне: «все это не то, не то, не то!» Когда я сталкиваюсь с людьми, я жадно в них всматриваюсь… Как Вечный жид, я все иду и иду, ищу и ищу… найду ли? – Нет! Судьба отнимает у меня моих близких, соединяя их с людьми мне не симпатичными: скоро я лишусь и второй сестры – Тани…

Как посмотришь, какое ничтожество мне все приходилось встречать среди мужчин! Ни одного глубоко симпатичного, который бы отвечал на все стороны души… Я не идеал ищу – я сама не идеал, – а просто хотелось бы хоть раз встретиться с родственною мужскою душою, без малейшей мысли о какой-либо чувственной стороне. Вспоминаю Добролюбова. Вспоминаю его письмо об одной девушке, которая ему нравилась и вышла замуж за военного… «А ведь и офицерик-то плюгавенький! Эхма!» – восклицает он. Сколько раз мне приходилось повторять те же слова, обращенные к женщинам, когда я видела, что за ними ухаживают мужчины, неизмеримо выше их стоявшие по умственному развитию. Но я – не Добролюбов и не ищу «любви». Не ее хочу я, а дружбы, потому что знаю теперь, что могу быть другом.

1899 год

14 января

Почему я ушла сейчас от проф. Лаппо-Данилевского? К нему пришли двое молодых людей – очевидно, из оставленных при университете, шел интересный разговор, и однако, когда профессор пригласил всех к чаю, – я ушла, под предлогом того, что все время сидела в жакетке и что мне очень жарко… Ищи предлог, – соответственно тому, кто им пользуется.

Сдала я свою работу профессору еще до Рождества, он ее не успел просмотреть, а тем временем я уже успела прийти в ужас от ее недостатков и была готова взять ее совсем, да он не отдал. Сегодня я сама должна была прочесть ее ему, но судьба сжалилась надо мной: в эту минуту вошли молодые люди, и, конечно, разговор перешел на другие темы. Говорили о многом: о новых книгах, пересматривали новые издания сочинений Тихонравова, Градовского, У-й т. Кареева, Seignobos «Histoire politique de l’Europe contemporaine»[122], XVII т. «Русской исторической библиотеки», вышедший под редакцией Лаппо-Данилевского, пересматривая книги, делали замечания относительно разных лиц. Я чувствовала себя на первый взгляд как будто и хорошо; в глубине же души шевелилось сознание своего невежества, своего умственного бессилия, своей неспособности.

Я уже приготовилась совсем к суровому и справедливому приговору профессора, жаль только, что не сегодня услышу его… Любовь к науке у меня теперь соединяется с желанием посредством занятий ею отвлечься от бесплодного раздумья над «зачем»; ведь —

…Головы в иероглифных чадрах,

В черных беретах, в чалмах…

Бьетесь над этим вопросом в слезах…[123]

Старая и вечно новая история…

Да, будь проклято то, что воспитало, «вскормило» меня! Каким туманом обвивает это нашу жизнь, какой страшный вред приносит нашему мировоззрению. И теперь что?! Чувствую, что если буду задумываться – самоубийство явится таким соблазнительным исходом. И вот, инстинктивная жизненность заставляет отворачиваться от этого выхода, искать других интересов временных, но беспрерывно изменчивых, которые бы заслонили собою могилу. Я говорю себе хладнокровно: «Бояться нечего» – и в то же время ищу декораций, за которыми я ее бы не видела. Я презренно малодушна, жалка, сознаю свое падение и… падаю еще ниже… «Так что же ты, такая, как есть, сможешь сделать по окончании курса? Что сделаешь для общества, для народа?!» И перед этим ужасным вопросом, на который я тоже не нахожу ответа, кроме могилы, – я так же малодушно пасую, всеми способами стараясь извернуться, но честность твердит одно: ничего!

А ведь, небось, если б какая-нибудь из товарок пришла ко мне точь-в-точь с такими же мыслями, я, пожалуй, почувствовала бы к ней презрение… «Слабость!»

20 января

Вчера Гревс читал приветственную речь к слушательницам после Рождественских вакаций. Он говорил о роли профессора и решал еще раз вопрос – должен ли стоять профессор к своим слушателям или нет? Увы! Как мы малы и ничтожны – сами не можем еще понимать таких простых вещей! Даже это нам надо с кафедры объяснять.

24 января

В этот день на курсах Илья Александрович Шляпкин назначил собрание по поводу Пушкинской вечеринки. Когда я пришла – все были уже наверху в зоологическом кабинете, собралось человек 20. И. А. заседал за столом, вооруженный адрес-календарем и листом бумаги. Я записалась в бюро для устройства вечеринки, не рискуя выступать в качестве артистки; ко мне присоединилась В., решив взять на свою долю хлопоты по доставке статуи Пушкина из лицея на курсы. Мы, т. е. бюро, человек 8, усевшись за отдельный стол, живо кончили свое дело, разобрав все вопросы по устройству художественной части вечеринки. Илья Александрович, отдельно от нас, составлял список желающих исполнять сцены и картины. Началась считка. Выходили одна за другой желающие исполнять, читали сцены из «Русалки» (роли мельника, дочери и князя), «Бориса Годунова» (Самозванец и Марина) и «Цыгане» (Земфира, Алеко, Цыган). Во время репетиции смеху и шуткам не было конца. Вскоре меня вызвали вниз – приехала Мар. Петр.; я бросилась к ней, повела ее наверх, и так как мне не хотелось уходить, просила М. П. подождать немного. Я была так рада видеть ее у себя… она такая изящная в простом черном платье, с брошкой-значком «Армии спасения». Репетиция продолжалась, и бедный И. Ал. должен был оставаться до пяти часов.

Вечером мы вдвоем должны были ехать на собрание кружка у о. Григория Петрова, который основал студент Б. Мы приехали вовремя, члены только собирались: пришли два студента, два медика, лесник, одна медичка, с Высших курсов учащаяся была я одна, остальные – барышни, человек пять, мужчин же было гораздо больше, из них – о. Соллертинский, трое-четверо взрослых мужчин и, наконец, весьма ожидаемый профессор Вагнер. Всего собралось человек 25. Но странно было: люди, собравшиеся во имя единения, не соединялись, а разъединялись: мужчины входили в кабинет или сидели по углам, женщины собирались около стола с альбомами. Меня невольно поразила богатая обстановка квартиры, такой я не видала не только у своих профессоров, но даже у родных, людей очень состоятельных. Огромный салон мог вместить