Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

мои семейные дела отвлекают меня от общего дела. Впрочем, на этот раз эти факты равнять нельзя: первый факт – смерть Ветровой и Казанская демонстрация 4 марта (застали меня в Киеве у постели сестры) – действительно крупное событие. Теперь же – 8 февраля – нам вмешаться и выражать свое сочувствие можно, но не в такой форме.

Вчера, когда я ехала из гимназии с братом мимо университета, – кругом него и по набережной стояла толпа студентов; перед входом в университет с набережной – отряд полицейских, а у главного подъезда – взвод конных какого-то войска или жандармы – не знаю хорошенько. В этот день университет был закрыт по распоряжению правительства.

Что-то теперь делается у нас? Душа моя разрывается между противоположностями: там, в Петербурге, я оставляю свою вторую, духовную родину – курсы, а в Нерехту еду… что ждет меня там? Сегодня мне уже приснилось, что я не застала бабушку в живых. Но подозрение, что это подстроено ради моего «спасения», не выходит у меня из головы. Впрочем, в газетах известий о волнении нет, и поэтому мать не могла еще ничего узнать. Нет, должно быть, это правда. Но я не могу примириться с этим… Через три часа я буду на родине – что-то узнаю я?..

19 февраля, Публичная библиотека

Третий день, третий день… Прямо с вокзала попала я в разгар истории. – Произошло что-то непонятное, тот гипноз толпы, вследствие которого все, потеряв голову, идут… куда и сами не знают. Два дня назад, когда было самое острое столкновение между двумя партиями, – казалось, целый ад был у меня в груди: нет, я не пойду за ними! никогда! Мне дорого существование В. ж. к., я не желаю рисковать судьбою единственного в настоящее время женского университета в России, а они, – чего хотят они?! – Закрытия курсов?! – Ради того, чтобы этим примкнуть к студентам! – Да ведь университета не закрыть, а курсы с радостью закроют, у них так много врагов. И вот мы, небольшая партия человек в 50, дружно отстаивали дорогое нам учреждение, стояли за идею против сотенной толпы, под градом насмешек, свиста и шума обструкции. И среди этой-то массы были все, кто мне более или менее близок, все мои знакомые. Ах, как больно было сознавать всю бездну их недомыслия, с каким отчаянием сжималось сердце при мысли, что из-за этой толпы может погибнуть наше учреждение, а если и уцелеет – то не откроются другие, подобные…

Я пишу и волнуюсь… Нужно быть спокойным и беспристрастным во всем. У меня холодный анализ всегда является вслед за вспышкою увлечения. Обдумаем же теперь все происшедшее вполне хладнокровно…

20 февраля, утром

Курсы, как и все высшие учебные заведения, закрыты. Когда я пришла туда – меня поразила необыкновенная тишина, лишь небольшая толпа курсисток бродила по коридору…

Теперь смутно на душе, и точно какой-то камень лежит на сердце…

Курсы закрыты; в каком же положении наша маленькая партия? Морально мы все на стороне студентов, только не сочувствуем форме, избранной для выражения протеста… Ну и что же вышло? Дело только что началось, а впереди уже полная неизвестность.

Вчера я была у Е. Н. Щ-ной, и она встретила меня словами: «А мы, старые курсистки, собрались ехать к вам, чтобы сказать – прекрасно делаете!» Мне больно было ответить ей, что я принадлежу к меньшинству. – «Напрасно, – сказала она. – Мы переживаем в данную минуту исторический момент. Теперь доказывается полная непригодность многого, что мешает свободно работать… Администрация растерялась, министры не согласны в мнениях… Курсы параллельны университету, и вам иначе поступить нельзя».

Все то раздвоение, и без того мучительное, которое я переживала в эти дни, поднялось с новою силою. Я почти не слушала Е. Н. и хотела в эту минуту только одного: остаться наедине с собою, с своею совестью. Но, к сожалению, нельзя было. Пришлось рассказать Е. Н. обо всем, что у нас делалось. С свойственной ей резкостью и лаконичностью она тотчас же выразила свое мнение о положении нашей партии. Она до того не понимает души человеческой, что всегда выражает свое мнение, не думая, что иногда это излишне. Так и теперь: мне пришлось выслушать, что мы в невыгодном положении, что самое лучшее – единение и т. п. Как будто я и без нее этого не знаю! Я возразила ей, ради чего мы стоим против большинства. «Если вы опасаетесь, что будет затруднено открытие курсов в провинции, я вам скажу на это, что подобное опасение не выдерживает критики. Курсы и без того в провинции не скоро откроются». Потом она рассказывала мне, как благоприятно относятся к нам в обществе, профессора, передала всякие сочувственные отзывы, циркулирующие в столице…

Я поспешила уйти. И всю длинную дорогу от Щ-ной думала о положении нашей партии. На душе было страшно тяжело. Вспоминая читаный бюллетень о событиях и обдумывая вновь все происшедшее, я начала колебаться. Выходило так: сочувствуя морально студентам и не примыкая к общему движению из осторожности, из боязни повредить делу высшего женского образования, – мы как бы останавливаемся на компромиссе, и положение становилось тем более тяжелым нравственно, чем сильнее была та партия. Рассматривая же свою осторожность с точки зрения вредных последствий для наших, собственно, курсов, я приходила к заключению, что опасаться не имеем основания, так как ничего политического в нашем движении нет, и все сочувствие общества будет на нашей стороне, – да и курсы теперь настолько развились, что закрытие их в данный момент представляется маловероятным. С другой точки зрения – препятствий для открытия курсов в провинции, – самая возможность открытия таких курсов пока еще маловероятна. А следовательно, выходило, что наша осторожность из-за проблематического пункта являлась уже излишней и ставила нашу небольшую группу положительно в ложное положение перед нашими же товарищами.

Выходом является одно: присоединение к большинству. Я почувствовала, как большая тяжесть отлегла от сердца при таком решении.

21 февраля

С такими мыслями легла я спать, с такими же и проснулась, читая в Zeitung’e[124] повеление Государя Банковскому произвести «всестороннее расследование» причин и обстоятельств беспорядков, начавшихся 8 февраля, и также указание, что принятие мер к восстановлению порядка возлагается на начальство этих учебных заведений. Об этом я слышала еще вчера в студенческой столовой.

Там оживление необыкновенное: более 1000 человек посещают ее теперь ежедневно. Университет закрыт с 9 февраля, а официально – с 11-го (кажется), и поэтому столовая является центральным пунктом стечения учащихся. Статьи и бюллетени событий ходят по рукам и читаются нарасхват. Как жалею я, что нельзя собирать их день за днем, чтобы таким образом составить историю