Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

надоевший комиссии, тянулся уже четвертый день… Через несколько минут я «предстала» пред очами правления – и изложила им те мотивы, по которым я перешла на сторону большинства, ссылаясь главным образом на незнание мною обстоятельств дела, и просила причислить меня к большинству. Лишь только я употребила ненавистное им слово «большинство», – Сонин желчным тоном заявил, что он не принимает этих моих слов и что меня они запишут отсутствовавшей из Петербурга от 12–17 февраля (т. е. как раз когда происходили все главные события, вызвавшие прекращение лекций). Я возмутилась. «Так вы причисляете меня к отсутствующим из Петербурга, когда я перехожу на сторону большинства, а когда я была в меньшинстве, то вы меня об этом не спрашивали?!» Платонов взял бумагу: «Вопрос был предложен вам в такой форме: подавали ли вы голос „за“ или „против“ чтения лекций? А так как вас в этот день не было в Петербурге, то тем самым вы не можете примыкать к протестующим». – «Но в таком случае я не могу быть и „за“ них, а между тем вы меня тогда записали так. И вопрос мне предложили в краткой форме: „за или против прекращения лекций?“ Я поняла это как вопрос о мнении». Платонов оскорбленным тоном сказал: «Иначе говоря, вы нас обвиняете, что мы предложили вам вопрос в иной форме?» – «Да, я хорошо помню». – «Г-жа Дьяконова может подать письменное заявление», – примирительно сказал директор. Я поклонилась и вышла.

На душе стало совсем легко. Мой переход на сторону большинства был, так сказать, законно утвержден (прошение для участия в круговой поруке я подала, еще идя в профессорскую). Рассказывая обо всем столпившимся кругом меня товарищам, я чувствовала, что чем более обвиняла себя в ошибке, тем легче было на душе… Сегодня я подала формальное заявление. На «опрос», придуманный Временным правлением, с каждым днем является все менее и менее слушательниц.

Вечером, в тревожном опасении за высланных товарищей, втроем мы ходили к Фаминцыну. Но он ничего не мог сам сказать нового, кроме того, что в Институте инженеров путей сообщения начались волнения. Кстати, тут же был и инспектор его интерната, высокий пожилой господин. Он рассказал нам, как узнал вчера вечером, что собирается совет у министра внутренних дел, и побежал сейчас же в полночь по интернату, уговаривая начать занятия. «Иначе – нам плохо». – «То есть как это?» – недоумевая, спросила я. – «Комиссию уничтожили бы. Ее назначение не всем желательно, и совет был собран прямо с целью показать, что движение молодежи имеет характер политический, и, если бы лекции не начались, – неизвестно, что вышло бы». Он говорил горячо и убедительно. И еще с большей убедительностью на ум приходило соображение, что на наших головах, кому это нужно, – делают карьеру, что нашим движением там, наверху, – разные силы пользуются с разными намерениями… Ну, заварилась каша!.. Нас успокаивали, просили тоже начать лекции…

24 февраля

Юленька уговорила меня пойти на выставку картин Васнецова. Надо было отдохнуть душой после всего испытанного. И правда, выставка производит прекрасное впечатление. Такую отраду я только второй раз выношу с выставок за этот учебный год: впервые это было на Рождестве, на посмертной выставке картин Шишкина, Ендогурова и Ярошенка, второй раз – теперь.

«Гвоздь выставки» – без сомнения, картина «Выезд богатырей Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алеши Поповича». С радостью прочла я внизу билетик с надписью: «приобретена в собственность Художественной галереи бр. Третьяковых». Это одно из самых талантливых произведений русской живописи. Какая мощь и какое спокойствие разлиты в этих трех фигурах, которые являются символами, чисто русскими символами! Богатыри сидят на своих косматых крепких лошадях, таких же простых, как и вся их одежда и вооружение, сидят в спокойных позах, без заносчивости и хвастливой храбрости; на лицах нет и следа гордости; они смотрят добрыми глазами, – они так величаво-спокойны, так симпатичны в своей простоте и… так сильны. Это сочетание – спокойного сознания собственной мощи и доброты – удивительно удалось художнику, и оттого его «Богатыри» привлекательны для сердца каждого человека, много говоря своим немым языком. Нет, – надо действительно родиться русским, чтобы создать истинно национальное произведение. В произведении Васнецова эти создания русского эпоса настолько симпатичны, что невольно и у иностранцев могут возбудить любовь и симпатию к великому, многострадальному народу…

Другая картина: «Витязь на распутье» – поражает сразу силою, с какою выражено в ней настроение. Тяжелое раздумье во всей картине – и в понуром коне, и в позе витязя, задумчиво читающего надпись. Грустью и чем-то жутким веет и от этого старого, покосившегося набок камня с надписью, и от всего пейзажа при свете потухающего солнца, и от этих черных птиц кругом, и от черепа. Васнецов мастерски передает настроение. Небольшая картинка «Затишье» вблизи кажется просто подмалевком, а издали поражает художественностью, необыкновенной прелестью и опять-таки настроением. Озеро с вдающимся в него мысом с деревьями, около которых в задумчивой позе женская фигура… Тишина в воздухе, в воде, в лесу, по берегам, все точно заснуло, птицы тихо плывут по воде… Женщина поддалась этому захватывающему настроению природы и замерла сама… «Ах, как хорошо, как хорошо!» – твердила я и готова была плакать при виде столь живо схваченного чудного уголка природы, и ее могущественная сила, казалось, начинала действовать и на меня…

Справа и слева – две большие картины: «Сирин и Алконост» – птицы радости и печали – и «Гамаюн» – птица вещая; последняя оставляет более сильное впечатление, хотя все три прекрасно задуманы. На алом фоне, цвета зарева пожара, на фантастической ветке такого же дерева сидит птица с бледным, узким лицом девушки; бескровные тонкие губы крепко сжаты, серые глаза с затаенным ужасом смотрят вдаль, белокурые волосы почти закрывают низкий лоб и причудливыми прядями ореолом окружают голову, их сдерживает фантастический обруч с отростками… Птица смотрит вдаль и как будто видит, что делается там, впереди веков…

Другая картина: заливаясь, поет Сирин, прекрасная женская головка в древнерусском венце; рядом с нею на ветке, склонив под черное крыло иссиня-бледное лицо, по которому катятся крупные слезы, поет Алконост. Мне при этом почему-то вспомнилась детская песенка кукушки, которую мать иногда играла нам на рояле. Каждый куплет заканчивался грустным припевом: ку-ку, ку-ку, ку-ку! – который до того действовал на меня, что я всегда плакала от жалости к бедной кукушке… Мне почему-то показалось, что этот Алконост если б пел, то запел бы непременно таким же жалобным, хватающим за душу напевом.

Далее – три женские портрета семьи Мамонтовых, сына художника, прелестная маленькая картинка «Гусляры», «Пир каменного века» и картина «Скифы», с преобладанием рыжих тонов; масса чудных рисунков к «Снегурочке»,