Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

воспитания: молодые умы и сердца в большинстве случаев ждут очень многого от своих руководителей – профессоров… Казалось бы – чего же лучше – как для вас, профессоров, так и для нас. На деле выходит не то. Большинство слушательниц далеки от профессоров, равно как и они от нас. Практические занятия служат, конечно, удобнейшей почвой для сближения с профессором. Но у многих ли профессоров поставлены они вполне прочно? и, наконец, возможно ли, чтобы все ими интересовались? А между тем профессор, если он широко смотрит на свое дело, должен так поставить себя с своей аудиторией, чтобы сближение с ним могло происходить не только в сфере его специальности; он должен быть прежде всего человеком. Вы скажете, что я повторяю слова Грановского. Нет, не его слова высказываю я Вам, а мое собственное убеждение, вынесенное из трехлетнего пребывания на курсах. Для человека у нас всегда найдутся всевозможные вопросы, и профессор может оказать огромное влияние уже одною своею нравственною личностью… Почем знать, тогда, быть может, у нас было бы вдвое менее всяких «историй», которые происходят от неуменья уважать человеческое достоинство и обдумывать свои поступки. Убеждение, что школа должна учить, но не воспитывать, привело к тому, что у нас появилась масса дипломированных подлецов. Не ожидая от средней школы шага в этом направлении, – невольно с надеждой смотришь на университет… и как же горько бывает разочарование!

Доказательством того, что учащаяся молодежь смотрит на университет (хотя и не всегда давая себе в этом отчет) именно так, – служит ее любимейшая тема для разговоров: о прогрессе, – не только материальном, но и духовном. Но… немногие профессора являются перед нами не как официально назначенные лекторы, а как люди с широкими гуманными взглядами. При этом много значит и специальность: мудрено провести какие-нибудь этические взгляды, читая латинскую или польскую грамматику. Среди всех наших профессоров Вы, бесспорно, имеете в руках все данные, чтобы иметь на нас большое влияние. За это говорят и Ваша специальность, и Ваш талант, и огромная аудитория. А между тем странное дело: ни с одним профессором не случается стольких неприятных для обеих сторон историй, как с Вами. Чем это объяснить? Дело не в том, как Вы, быть может, думаете, что Вы – спиритуалист по воззрению, а большинство из нас склоняется к материализму… и не в том, что Вы скорее консервативных, а мы либеральных убеждений. Причина – глубже. Причина в том противоречии, которое лежит между исповедуемой Вами верой в нравственный долг и Вашим отношением к нам. – Как, – скажете вы, – я ли не исполняю его? я ли не читаю вам отличных лекций необязательного курса? я ли не облегчаю вам экзаменов? – Я глубоко сознаю Ваши заслуги и почтительно преклоняю перед Вами голову, но… как человек, Вы для большинства из нас держите себя с нами как «генерал от профессуры», облекая себя этим долгом как какою-то тогой мертвящей неприступности. Вспоминаю я Вашу прошлогоднюю речь к III курсу о задачах университета и вызванный ею целый ряд «объяснений» и «возмущений»… И рядом с этим вспоминаю рассказы курсистки прежних, Бестужевских, курсов об Оресте Миллере, который предостерегал их от пагубных «увлечений»… Говорившая – скорее либерального, нежели консервативного направления. «И вы не возмущались?» – спросила я ее. – «Возможно ли! – с негодованием воскликнула она, – против него-то! Он говорил нам: „Я говорю с вами как друг“». – «И вы слушались?» – «Конечно, его слова имели влияние…»

Вот тайна Ваших неудач, господин профессор. Вы говорите с нами не как друг, а как чиновник Министерства народного просвещения. Бесспорно, Вы желаете нам добра, но, так сказать, выводя его из логики событий, а не из сердца. А молодежь страшно чутка к этому. Ваша ненависть к «красным» тоже не поднимает Вас в наших глазах. Помню, как в прошлом году, после скандала на Вашей вступительной лекции к необязательному курсу, я пошла к Вам с самой благою целью – разъяснить недоразумение, оправдать перед Вашими глазами моих товарищей (значит, мне было дорого примирение Ваше с нами), – и как Вы позволили себе самые резкие нападки на «красных»… Хотя я не одного лагеря с ними, но все же Вы забыли, что я – их товарищ по курсам. «Как они смеют считать себя лучшими! – говорили Вы. – Как они смеют! для меня лучшие – те, которым я ставил 5 на экзаменах…» У меня дух захватило от оскорбления, – не того ожидала я от Вас. Я нарочно встала, чтобы уйти, но Вы, увлекшись, ничего не заметили, а я так и ушла, не будучи в состоянии сказать Вам что-либо. А между тем, если бы Вы знали, какие чудные, чистые, благородные души есть между ними; если бы Вы прочли биографию несчастной Ветровой по ее дневнику (нелегальная, вышла нынче), – Вы бы со стыдом взяли свои слова обратно. Дневник Ветровой в высшей степени характерен: она поступила на наши курсы именно для того, чтобы найти себе «учителя жизни», «человека», и… нашла только профессоров, читавших по утвержденной министерством программе. Положим, что она ошибалась; но если б среди наших профессоров нашелся Грановский – неужели же эта умная и вдумчивая девушка не отметила бы его на страницах своего дневника? Если бы Вы, при Вашем таланте, знаниях, опытности – оживили Ваш нравственный долг любовью к людям, не теоретической только, но и практической, если бы Вы сошли с своего пьедестала к нам, как старший друг, – неужели же молодежь осталась бы равнодушной? Ведь тогда Ваше влияние достигло бы таких пределов, каких в настоящую минуту и представить себе не можете.

Теперь Вы спросите меня: зачем, собственно, я написала Вам это письмо? А затем, г. профессор, чтобы Вы знали, что Вы для большинства из нас играете двойственную роль. Как профессора – Вас слушают и уважают; когда же Вы вдруг начинаете говорить с нами не о философии, а о жизненных вопросах, сохраняя при этом тон «генерала от профессуры», гордое сознание своего превосходства над «толпою», – то молодежь, чуткая к фальши, уже видит, что в данном случае Вы затрагиваете ту сферу, куда могут заглядывать лишь люди, стоящие к ней близко, любящие ее, относящиеся к ней с сердечным участием. Тогда-то и происходят хорошо знакомые Вам взрывы негодования, которые подавляются потом голосом рассудка, говорящего как «дважды два – четыре»: «Ну, уйдет Вв., посадят к нам какую-нибудь бездарность… Бросьте, господа, не стоит… Ну, пусть себе говорит с кафедры, что хочет, – нам-то что за дело?! Велика важность: у него одни убеждения, у нас – другие, каждый при своем и останется». А Вы после скандала победоносно всходите на кафедру