Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Божием» и в «Неделе», – сидят и перелистывают какие-то шнуровые книги и, как аргусы, спрашивают каждого входящего: «Что вам угодно?» Хотя я чувствовала себя перед ними как студент в форме – довольно спокойно, однако этот вопрос меня раздражал, и мне очень не хотелось говорить им, что я хочу видеть Короленко… Мне казалось, что они сразу узнали, зачем я пришла, и будут насмехаться надо мной.

Одна из рассердивших меня барышень куда-то пошла, вернулась и сказала: «Обождите». Ждать пришлось недолго… Короленко был в другой комнате. Он повел меня в третью; дверь была отворена, и мне не понравилось, что меня могут услышать. Какое славное лицо у него! Я чуть не засмотрелась от души, но вовремя опомнилась. Говорила нарочно как можно тише, чтобы господину в соседней комнате не было слышно. Я рассказала ему вкратце, почему обращаюсь с просьбой именно к нему, так как я его люблю и уважаю как писателя. Еще и раньше, дорогой, я придумала сказать именно так, но когда его увидела, то почувствовала, что действительно я его люблю и уважаю, – такое хорошее впечатление произвел он на меня. На душе было так легко, все мое смущение разлетелось при виде его славного лица. Я говорила вполне свободно и, кажется, достаточно убедительно изобразила ему свое несчастное положение человека, борющегося с дурной привычкой. Он сказал: «Посмотрим, посмотрим… Вы его с собой взяли?» Я вынула из Тацита тетрадку и подала ему… «Через неделю я попрошу вас прийти», – сказал он, соображая что-то. «Нет, уже лучше я приду через две, а то вы, пожалуй, не успеете прочесть», – предусмотрительно ответила я. Он, видимо, был доволен. – «Да, так, конечно, лучше… Но я должен вам сказать, что иногда бывает трудно решить сразу, выйдет что-нибудь или не выйдет. Иногда первые произведения бывают неудачны, а потом и выходит. Так что, может быть, я и не скажу вам ничего решительного». Этого я не предвидела и растерялась, но поспешила высказать ему, что по отношению ко мне подобная нерешительность излишня: «Нет уж, пожалуйста, – так не говорите…» – «Увидим, увидим… Итак, я скажу вам – „бросьте“, „не бросайте“ или „не знаю“». – «Скажите лучше поскорее первое решение», – подумала я и поднялась. Кажется, что говорила очень тихо и этот противный господин у дверей не мог ничего слышать.

Итак, через две недели я прихожу, получаю обратно тетрадку с наставлением такого хорошего человека, записываю его от слова до слова, и в те трудные минуты жизни, когда снова мысль лезет в голову и просится на бумагу, – я возьму эту запись и прочту… и вспомню хорошее лицо, его симпатичное снисхождение… Он, разумеется, пожалеет меня: «Эх, мол, барышня! Точно нас мало на свете бумагу-то портит! Бросьте-ка лучше, делайте свое дело, и вам лучше – и нам легче». Пожалуй, еще даст совет: «выходите замуж». Впрочем, он такой симпатичный, что пошлости не скажет…

Чтобы через две недели Короленко мог вспомнить, чью тетрадку ему надо возвратить, я написала на ней псевдоним (да простит мне родная губерния за профанацию!): Костромская. И адреса своего не дала, из предусмотрительности: лучше сама приду и возьму, а то квартирная хозяйка такая любопытная – придет бандероль без меня, и она еще прочтет, пожалуй…

Да, тяжело жить на свете вообще, а уж с такими дурными привычками, которые только зря время отнимают, – и совсем плохо! Как хорошо, что никто не знает об этом моем недостатке: меня просто осыпали бы насмешками все родные. О я несчастная! Видно, еще мало мне горя, мало испытаний, что на 25-м году жизни приходится так усиленно заниматься самовоспитанием, тщательно стараться отделываться от дурных привычек… И так тяжело сознавать все свои недостатки, а как вспомнишь об этом – и подавно. Иногда я просто подавлена тяжестью этого сознания. Жизнь – борьба, в которой храбро надо драться, а прежде всего – нужно уметь бороться с собою.

10 марта

Все эти дни я охвачена тяжелым раздумьем. Бывает такое время – живет-живет человек, да вдруг и задумается над жизнью. Я давно думаю, но теперь обратила внимание еще на одну сторону. Наша благотворительность – особенно здешняя, петербургская, – всегда возмущала мне душу: столько в ней фальши, что и не передать… Особенно мое последнее посещение (в начале февраля) Вяземской лавры и ее дома трудолюбия утвердило меня в этом мнении. Я не знаю, как может М. П. Мяс-ва мириться с этим.

На торжество открытия – 17 мая – собралась масса лиц высшего общества. Ребяток собрали и… засадили работать на все лето, когда все эти господа разъехались сами по дачам. Никому и в голову не пришло, что уж если заботиться об этих несчастных малютках, то им, конечно, нужнее и природа, и дача, – им же предлагают работу, работу среди жаркого лета, в душных комнатах… О, лицемеры и фарисеи!

За столом, в небольшой комнате – сапожной мастерской – сидело человек 15 мальчиков за работой, среди них – малютка лет 5 тоже ковырял что-то на башмаке; а дети этих «благотворителей» в таком возрасте, кроме игрушек, ничего не видят.

В рукодельной девочкам прибавили работы на один час против прежнего. Действителен ли такой паллиатив? Будут ли эти «честными работниками», когда все вы, «благотворители», своею жизнью поддерживаете беспрерывное пополнение этого мутного потока пролетариата? Вам нужна прислуга, няньки, кухарка, прачка; не нравится – вы ее тотчас меняете, не заботясь о том, куда делась она. И так везде; на фабриках – тот же промышленный пролетариат, в деревне – батраки. И из этого-то мутного потока мы берем нужных нам людей и вновь бросаем их туда, если они нам не нравятся.

Богатый отнимает своим богатством у бедных их часть. Когда нынче отделывали роскошную квартиру тети, я невольно думала: не будь этих бедняков, которые ради куска хлеба отделывают все эти украшения, – разве могла бы тетя так наслаждаться своим богатством? разве куча денег доставила бы ей радость, если бы она жила в скромном домике? – Следовательно, богатство, понимая его в смысле наслаждения жизнью при помощи средств, возможно только при бедности, а наслаждение им – только при условии глухоты к жалобам бедных.

В результате получается такая картина. Для полного комфорта мы желаем украшать наши комнаты: беспрестанно рвем цветы, выбирая красивейшие из них; когда же они завянут – выбрасываем на двор, а потом и жалуемся, что по нему пройти нельзя, – такая грязь, завядшие цветы гниют… это очень неприятно. Начинаем уборку. Но ежедневно выбрасывается масса букетов, и уборке нет конца: свезли кучу – хвать, другая набросана.