Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

притворе. Почему именно служила эта религия, а не какая-либо иная? Ведь у меня своя религия: я из чувства товарищества пришла провожать совсем незнакомую мне девушку… Стремление к науке, связывая всех нас, сделало ее для меня близким человеком, из чувства сожаления я пришла к ее могиле, – вот моя религия.

«Религия чувства…» Дальше реализма мои мысли не шли. А что с ней дальше будет? Ну, умерла, и… все? Здесь замолкает разум. Вот где его границы: смерть. Дальше мы пускаемся именно в область верований, фантазий, откровений – словом, на почву религиозную.

18 марта

С 16-го снова начались волнения. В провинции – в Киеве – студенты уволены все, и ранее приняты были 54 человека, вследствие чего беспорядки продолжались, и университет был закрыт. В Варшаве многие заключены в цитадель, многие высланы. В Дерптском и Томском забастовки продолжаются. Из Киева сюда приехал депутат, в университете начались сходки, в результате которых за обструкцию высказалось 826 против 601; меньшинство подчинилось большинству. Делается формальное исключение для держащих государственные экзамены, но студенты полагают, что нравственная обязанность всякого, еще не успевшего снять студенческий мундир, – поддержать своих товарищей. Мотивировка забастовки та, что события в провинциальных университетах являются отсутствием гарантий личной неприкосновенности, несмотря на следствие ген. Ванновского. «Стоя на почве этого принципа и для предупреждения подобного произвола, мы снова требуем возвращения всех студентов высших учебных заведений». Успехи нового движения: Лесной институт большинством 10 голосов присоединяется к движению; в Горном институте происходят сходки, сегодня решающая; в Технологическом тоже. Было собрано делегатское собрание 17 марта, и сегодня повсюду известят о причинах движения и устроят сходки. – Вот содержание бюллетеня от организационного комитета.

17-го университет был закрыт, и, конечно, сегодня у нас была назначена сходка. Накануне В-енский объявил IV курсу свои лекции законченными, простился с нами, пожелав всего хорошего; потом он прислал письмо, что не может читать лекции II и I курсам, так как будто бы за недосугом не мог подготовиться к ней. Ну, просто предлог: из желания угодить молодежи не читает лекции.

В 11 часов началась сходка, страшно бестолковая, тянувшаяся до трех часов. Сперва все говорили об университете, читали бюллетени и галдели, кого выбирать в председательницы. Предлагали – чтобы не подвергнуть уже раз исключенных опасности – выбрать из других кандидаток, но толпа не соглашалась, большинства же не выходило, рев и гвалт был ужасный. Наконец изменили решение: выбрать кого-нибудь из ранее бывших председательниц, как уже опытных, и остановились на Д-н. После шума снова началось чтение известий, а затем приступили к решению «принципиальных вопросов»: какое это движение, новое ли или продолжение старого, как его понимать – как общую круговую поруку? Вот около этих вопросов и вертелись все речи ораторов. Но было ясно из них, что никто еще не осведомлен хорошо. Известиям из Киева противоречат упорные слухи, что там движение имеет совсем другую подкладку, на национальной почве, и, таким образом, не относится к общестуденческому движению. О Томском – говорили, что там исключены 17 человек за то, что не подавали прошений об обратном приеме, когда было вывешено объявление… Все это передавалось и комментировалось на все лады, часто среди взрыва шума слышались речи, но ясно было одно: в глубине души каждый был сбит с толку и не мог себе уяснить точно, какого рода это движение. Сомнение в известиях из Киева взяло наконец верх, и сходка была объявлена закрытой, ввиду отсутствия точного ознакомления с делом.

Не дождавшись конца сходки, я вышла вниз на лекцию И. А. Шляпкина. На этот раз он, читая записку Карамзина о Старой и Новой России, не выдержал и провел свои любимые консервативные взгляды – о значении единой самодержавной власти в идеале, как она, не заинтересованная ни в чем, может идти навстречу желаниям рабочего класса. Он высказал свое предположение (от него я слыхала это и раньше), что при парламентской форме правления не могло бы совершиться освобождение крестьян. Все это, может быть, и так в идеале.

…Я еле-еле досидела до конца лекции и, едва он кончил, начала ему возражать. До чего он договорился! «Масса всегда консервативна, и поэтому ей приятнее консервативные меры, нежели прогрессивные». – Ну а, по-вашему, разве и земские начальники – мера консервативная, – может ли она нравиться массе (я нарочно говорила резким тоном)? И. А. стал говорить, что я его не поняла, что он употреблял эти слова в другом смысле, но, как он ни объяснялся, мне все-таки было что-то неясно, и я никак не могла уразуметь его точки зрения. Он, как и всегда, говорил очень добродушно, очень пространно и… очень симпатично как человек, и я не могла на него сердиться, хотя некоторые его взгляды положительно невозможны с моей точки зрения. Он говорил со мною долго. Одни за другой начали выходить товарки из аудитории, и наконец мы остались вдвоем, проговорив до 41/2 часа.

Боясь остаться без обеда, я поспешила в студенческую столовую; там успела только пообедать, – новостей нельзя было узнать, так как было уже поздно.

19 марта

Лекции кончились. Вчера вечером был совет профессоров, и решили лекции прекратить. Несколько профессоров заявили, что они не кончили своего курса; им было предложено прочесть последнюю лекцию по соглашению со слушательницами. Пока мы на курсах толковали об этой неожиданной и ловкой мере, пришел Шляпкин и попросил у нас позволения прочесть лекцию. Мы, конечно, согласились, и во второй аудитории человек 7–8 просидели два часа, выслушав записку Карамзина и указания пособий для преподавания новой литературы. Простились.

К 11 час. на курсы начал собираться народ, но, в общем, не много. Ходили группами, разговаривали. В студенческой же столовой было весьма оживленно: читала изъявление негодования на кассу взаимопомощи, которая под своим штемпелем позволила себе напечатать бюллетень от имени организационного комитета, объявив настоящее движение – движением политическим; организационный комитет заявил, что с этих пор он заводит собственный штемпель и пользовался ранее штемпелем кассы лишь потому, что у него не было своего. Письмо Шарапова с увещанием студентам опомниться и не губить себя, очень длинное, я не успела хорошо прочесть, – бюллетеня же никак не могла добиться. Ходила карикатура довольно вызывающего содержания…

После я пришла домой в самом грустном настроении и никак не могла от него отделаться. Но, проанализировав себя, я сейчас же нашла причину: мне было грустно от сознания того, что я не свободна, что мы не равноправны с мужчинами и, вступая в жизнь, одновременно подчиняемся и тому положению, которое нас в ней ожидает. У нас нет свободного выбора пути и движения по службе педагогической.