Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

курсы, Скриба вышел из канцелярии с объявлением: «По ходатайству Временного правления, г. министр народного просвещения разрешил принять тех из уволенных слушательниц, которые пожелают подать вновь прошения». Коридор был весь полон народа. Скриба пошел наверх, – толпа за ним. В верхнем коридоре он прочел вслух громко объявление, встреченное глухим радостным шумом. Все поздравляли друг друга и возвращенных. Эффект был полный. Оставалось одно: так же демонстративно идти на лекции, как раньше не ходили. И мы разошлись по аудиториям с радостным настроением. Там нас поздравляли с благополучным окончанием движения и много говорили об экзаменах, как быть с ними. В столовой бюллетеней не видала; сказывали, что студенты Бернского и Женевского университетов прислали сочувственные телеграммы.

7 марта

С художником Б. была на выставке передвижников, которую он очень хвалил. Действительно, посмотреть стоит. Картина Сурикова «Переход Суворова через Альпы» приобретена Государем за 25 000; хотя и хорошо, но я не люблю этих батальных картин, как-то не доверяю этим «историческим» изображениям. В самом деле: так ли Суворов переходил Альпы? Поза его театральна, солдаты все одеты очень хорошо… Напротив, сколько мысли, чувства и движения в другой большой картине, Касаткина: «Свидание в арестантской приемной в женском отделении», – эти женские фигуры, полные ожидания, то радостного, то горестного. Картина, по-моему, выиграла бы в силе впечатления, если б немного подвинуть вперед решетку и за нею фигуры. Тоже хорошая вещь «Жертва фанатизма» Пимоненко: толпа евреев бросается на изменницу веры. Много движения в толпе, правдива поза девушки, ее лицо… Портрет гр. Шереметевой, работы Богданова-Бельского, очень зализанный, очень тщательный. Какая разница между ним и портретом Римского-Корсакова, работы Серова! Этот последний, вблизи представляющий грубые мазки, – издали поражает жизненною правдою… живой человек сидит! Руки – издали поразительны. Я начинаю понимать манеру современных живописцев, которая мне прежде так не нравилась: грубые мазки вблизи – издали составляют удивительно реальное изображение. «Тонкую» живопись миниатюрных портретов, которою я раньше так восхищалась, мой художник прямо назвал «раскрашенной фотографией». Таких миниатюрных портретов на выставке было несколько, и, сравнивая их с портретом Серова, который критика признает чуть ли не лучшею вещью на выставке, – я должна была сознаться, что знакомый прав.

Картинки Богданова-Бельского: «Бывшие товарищи» – в пивной сидит интеллигент с оборванцем, и «Проба голосов» – опять из жизни сельской школы – содержательны по мысли, хотя техника его не блестяща… Мне давно хотелось познакомиться с Б.-Б.: он интересует меня как воспитанник Рачинского, и от него я хотела бы узнать о Татевской школе более подробно. Теперь Б.-Б. приехал сюда; мой спутник с ним большой приятель и давно обещал мне исполнить мое желание. Но оказывается, что этот художник так занят писанием портретов разных высокопоставленных лиц, что вряд ли имеет свободное время. Случайно я увидела его здесь; проходя мимо нас, Б.-Б. слегка ударил моего знакомого по плечу: «батюшка мой!» – и по одному тону, каким это было сказано, я тотчас же догадалась, что это, должно быть, Богданов-Бельский: было что-то неуловимо-покровительственное в этом восклицании… Я внимательно смотрела на него, когда знакомый отошел в сторону: белокурый, небольшого роста, с лицом довольно интеллигентным. Как это хорошо – иметь талант, имя и… быть молодым! Богданов-Бельский симпатичен мне именно тем, что в картинах его есть мысль и они возбуждают хорошее чувство. В живописи я особенно придерживаюсь такого деления на хорошее и дурное искусство.

8 марта

В последнем бюллетене организационного комитета (4 марта) выражается недовольство прекращением движения и слышна нотка озлобления на русское студенчество, что оно так скоро успокоилось. Теперь все студенты возвращены. У нас была сходка по поводу выражения благодарности профессорам Бекетову и Фаминцыну. Д-аш читает проект адреса, – написано вполне в ее стиле: умно, но, к сожалению, начинается с яиц Леды – с средневековых университетов. Общее несогласие. Да оно и естественно: мы не с средневековых университетов брали пример, а с XVIII века, когда впервые свой завели. Начинается спор – выражать ли несочувствие профессорам Сонину и Платонову, и если да, то в какой форме? Некоторые горячатся и предлагают прибавить еще Хвольсона и Фауссека, так как они-де тоже высказывали нам несочувствие. Баллотировкой решают вопрос в том смысле, что порицание нужно выразить первым в форме неприсылки билета на вечеринку нашего IV курса, которую мы имеем право ежегодно устраивать. Но тут подает голос Д-го: в таком случае «вторые» два профессора окажутся на равной ноге с теми, которые нам сочувствовали… надо бы отличить так: Сонину и Платонову, как наиболее видным членам Временного правления, выразить порицание письменно, а Хвольсону и Фауссеку – в виде непосылки билетов. Как только это выяснилось, решили баллотировкой, что надо выразить порицание письменно. О Раеве и не говорили: он держал себя все время так симпатично, что его популярность сразу выросла. Из всех членов он действовал наиболее тактично, хотя и не очень-то он образован, и вел себя куда умнее Платонова и Сонина. Обсуждение адреса отложено до завтра.

После сходки была лекция Форстена. Но я, вместо нее, решила привести в исполнение план. На Масленице, среди невольного забвения всякой обычной деятельности, – старая дурная привычка марать бумагу взяла верх, и я volens-nolens[128] окончила рассказ, задуманный еще в прошлом году, под впечатлением самоубийства Н. Н. И за это я разозлилась на себя: мне досадно было, что столько времени потеряно зря. Попасть в число нечитаемых авторов – что может быть хуже! Надо, необходимо взять себя в руки и раз навсегда отделаться от вредной привычки, но для этого нужно, чтобы какой-либо авторитет сказал мне веское слово против, – такой, мнение которого я ценю.

В «Русском богатстве» в прошлом году поместила свой рассказ «Фонтан» Багрова, нынче «Первое предложение» – Клеменц (С-ова); первая – будет талантливой писательницей, да и рассказ второй очень хорош. В некотором роде – «Р. б.» явилось органом курсисток. Короленко – писатель очень симпатичный, – что, если обратиться к нему с просьбою посодействовать мне избавиться от этой привычки? Вот я и отправилась на угол Спасской и Басковой улиц, предварительно узнав у Клеменц, когда он принимает. Собираясь ехать, я предусмотрительно оделась в то платье, которое обезличивает всех, поношенное, черное; без рукавчиков и даже без воротничка (на случай, если бы пришлось раздеться) немодная кофточка, барашковая шапка и муфта, черная вуаль… нет! трудно узнать в такой общей одежде, что именно это я, Дьяконова, трудно отличить от массы так же одетых курсисток.

Я очень волновалась; взяла Тацита и в эту толстую книжищу всунула свою несчастную тетрадку, чтобы незаметно было, что пришла с нею. Вхожу; помещение чистое и светлое; сидят барышни – особенные, «редакционные» барышни, каких я видела и в «Мире