Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Итак, украсив комнату, мы идем убирать двор и жалуемся на трудность работы… И никому в голову не приходит, что виновата наша же страсть к цветам, что если бы они росли на воле и вяли по закону природы – наш двор был бы чист и мы были бы избавлены от труда убирать его. Но мы так свыклись с цветами, что считаем их необходимой потребностью, и поэтому нам не может прийти в голову такое простое соображение.

Вот именно это и происходит во всех наших больших городах. Чем больше город, тем более пролетариата, тем ужаснее его жизнь. В Нерехте трудно найти хорошую прислугу, даже иногда совсем нет ни горничных, ни кухарок (не идут), и там нет трущоб Вяземской лавры. В деревне, если она не голодает сама, нищим живется сноснее, чем в городе. Нынче я жила в селе Устье и видала, как крестьяне «подают». Если денег не дадут, то все-таки с голоду не умрешь: хлеб, пироги, яйца, – кто что может. Трущоб там тоже нет, да они и немыслимы.

А в Вяземском доме квартиры по дороговизне являются просто невероятными; за одну комнату хозяйка платит в месяц 60 руб., с квартирантов же собирает 80. Если взять в соображение ту цену, которую пролетарий платит за нору и свое пропитание, и его заработок, то окажется, что ему жизнь обходится чуть ли не во все, что он имеет. (Сообразно с этим мне с моими средствами надо бы жить так: за комнату платить 25 руб. да 25 – проедать; на одежду, обувь – не оставалось бы ничего.)

Мы не привыкли к физическому труду и привыкли видеть труд других кругом себя. Себе мы оставляем занятия с наименьшим трудом и с наибольшею платою; таких мест не много – и мы за них боремся. И вследствие этого экономического неравенства являются все социальные бедствия нашего времени. Казалось бы: чего же проще додуматься до истины уравнения экономического благосостояния? Чем богаче человек, тем более у него потребностей (потому что богатство только тогда и имеет смысл, когда им удовлетворяются все прихоти), а чем их более, тем многочисленнее должен быть класс пролетариев, удовлетворяющий этим потребностям. И даже интеллигенция, создающая свои средства не путем эксплуатации чужого труда, а исключительно собственным умом, – плодит пролетариат, увеличивая число своих потребностей. Виновны и эксплуататоры, и мы, которые не эксплуатируем явно, а косвенно.

Недаром в Евангелии сказано: «Легче верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие». Фигурально, а выражена та же мысль.

13 марта

Пришла на занятия по Островскому у И. А. Шляпкина. Прежде всего он сообщил нам по секрету, что один из сыновей Пушкина представил директору лицея дневник его с 1832–1835 годов; тетрадь большая, вроде конторской, всего написано около 55 страниц. Так как дневник написан очень откровенно и содержит в себе резкие отзывы о многих придворных лицах, потомки которых живы, – печатание его теперь невозможно, и сын передал его на короткое время в лицей под секретом. И. А. хорошо читает руку Пушкина и, основательно познакомившись с дневником, благодаря своей превосходной памяти запомнил наизусть несколько отрывков и прочел нам их, а мы записали. Здесь могу привести только некоторые…

Какой-то Деларю взял и перевел стихи, в которых встречается такое выражение: «если бы я был Богом, я отдал бы рай за ее поцелуй». Митрополит Филарет, у которого всегда находилось время заниматься чтением литературных произведений, донес в Синод о богохульстве. Крылов узнал об этом и сказал:

Когда бы я был Бог,

Такой бы глупости

Сказать бы я не мог.

После торжественного празднования совершеннолетия наследника (Александра Николаевича), на другой день на параде поэт проскакал галопом мимо Государя, и тот его отправил на «обвахту» (по выражению Пушкина).

Взгляды Пушкина на русское дворянство сходны с взглядами и Карамзина. Та же тенденция о старых русских родах, – исключающая придворную знать, большею частью «случайного происхождения». В этом смысле замечания дневника являются сходными с «Моей родословной». Вообще, в дневнике масса любопытных замечаний; некоторые из них, – по цинизму, – профессор отказался сообщить нам.

После этого сообщения начались занятия. Я-ко читала избранные отрывки об Островском по воспоминаниям Максимова, а пред этим И. А. прочел несколько анекдотов о писателе по воспоминаниям Нильского.

Я слушала равнодушно… В голове упорно бродит мысль о своем сословии, о том, как мало знают его в обществе и в литературе… Ушел Островский и… точно все затихло… Кстати, И. А. повел разговор на эту тему. «Г-да, положим, что вы вращаетесь постоянно в среде интеллигенции, а ведь не забывайте, что есть масса людей, которые и понятия не имеют ни о Пушкине, ни о значении этого празднества, разговоры о котором нам надоели…» Я не выдержала. – «Не все вышли из интеллигентного круга, И. А.». – «Да, да, я знаю, есть среди вас и из других слоев, но все-таки вас немного».

Сколько тяжелых впечатлений, воспоминаний поднялось в душе при этом напоминании! До сих пор и, вероятно, всю жизнь я буду связана с этою средой, где столько тяжелого, столько темного…

Я нахожу, что этим классом литература совсем не занимается. Боборыкин описывает только тот слой московского купечества, где… его принимают. А сколько там таких, откуда его просто выпроводили бы; это именно «настоящие старинные» купеческие дома. И точно нарочно, под впечатлением воспоминаний и чтения об Островском, в голове мелькнула мысль о драме, где выведены были бы все эти так хорошо знакомые лица, вся эта борьба моя с предрассудками среды, смерть дяди, роман Тани… Скомбинировать все это я не могла, но отдельные сцены так и вертелись в голове… Надо было делать усилие, чтобы прогнать эти мысли и заставить себя слушать… «Вот вздор-то!» – говорила я себе… Но образы, знакомые лица проходили как живые, точно дразнили меня, говоря: «А мы здесь, а мы здесь…»

Ах, как счастливы писатели! Может ли сравниться что-либо с минутой творения! Если б я могла писать стихи…

Так, прерываемое разговором, чтение статьи тянулось до полуночи, и мы разошлись.

Вчера, в ясный и отчаянно морозный день, хоронили интернатку II курса, Софью Степановну Кильдюшевскую; бедняжка 19 лет приехала сюда только для того, чтобы умереть! И хворала недолго, около трех недель. Мы вышли встречать ее и провожали на кладбище, отслужив литию против курсов. На отпевании нас собралось около 200 человек с директором и двумя инспектрисами. Обедня была очень длинная, и тяжело было видеть лица родных и знакомых (она из Самары).

Я вышла из церкви, когда внесли гроб, и простояла обедню в