Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Мы бродили по нижнему коридору; а партия 300 собралась наверх на сходку с воинственным настроением, и я не знаю, что там происходило. Говорили, что директор приказал инспектрисе переписать всех присутствующих на сходке, заявив об этом с самого начала сходки (не знаю, насколько это верно). Я видела, как постепенно в опустевший нижний коридор начала спускаться масса народу, крик и шум росли и росли… Наконец я ушла в библиотеку, где были Е. И. Балабанова, ее помощница О. К. Нечаева, Ростовцев; вскоре пришел директор. Разговор, понятно, вертелся все на одном – на нашем положении. Все понимали, что партия трехсот не есть 900, и что вторая забастовка не такая, как первая, и что решение этих трехсот выходит за пределы всякой законности даже в товариществе, но все-таки факт беспорядка был налицо, возбуждение обструкционисток – вне всяких сомнений. Возникал вопрос: как быть дальше? Ведь было жаль и этих 300, которые сами в петлю лезли, и это опять-таки все понимали.

Я вышла в коридор. Спрашиваю – скольких переписали? – «С небольшим 400». Это значит, что к 307 прибавилось еще около 100 добровольных мучениц, пожелавших «разделить судьбу товарищей», так как все почему-то сразу решили, что их исключат, и нашлись тотчас же добровольные мученицы, которые и на сходке вовсе не были и забастовки не желали, но «разделили судьбу» по желанию. Я высказала директору свое мнение относительно результатов его приказания, – очень невыгодных, бесполезно увеличивших только число жертв. «К чему было переписывать? Ведь все равно точного числа вы не получили, так как нашлись добровольные мученицы», – с упреком говорила я. «Ну уж такие лица всегда неизбежны, – спокойно отвечал он. – С ними ничего не поделаешь. Желают „разделять судьбу“ – и конец…» С этим мнением, конечно, согласились все знавшие жизнь более меня, но все-таки было досадно. Директор достаточно догадлив: он нарочно допустил сходку, чтобы всех переписать и иметь возможность сразу подвергнуть обструкционисток какому-либо наказанию, исключающему возможность поднятия ими беспорядков во время экзаменов, которые официально начнутся 26-го. Теперь нет сомнения, что их исключат. На этот раз нам нечего ждать пощады…

В библиотеке говорили, что сегодня состоится совет министров по поводу курсов, и милая О. К. Нечаева была настроена тревожно. А я надеюсь, что курсы потерпят репрессию наравне с прочими учебными заведениями, не больше, так как всякий министр поймет, что решение трехсот – не есть решение 900 (хотя тоже неизвестно, какое бы решение мы постановили, если бы собрались в законном количестве – 600). Так и в университете: решение 800 – неизвестно, согласны ли с ними остальные три тысячи.

Я ушла с курсов в три часа в столовую, оттуда к Щ-ным. Там Ек. Ник. возмутила меня наивным отношением к такому серьезному делу своим ребяческим восторгом перед решением студентов забастовать: «Ах, как это хорошо! Ах, как хорошо!» – и смеялась, как девочка. Меня взорвало. «Хорошо вам хохотать да восторгаться, а каково студенчеству выносить это на своей шкуре! Общество только на словах нам сочувствует, а на деле – отказываются от „Нового времени“, и все! Этого мало…»

Ужас что за черствая душа у этой женщины! Быть с ней теперь тяжело, я еще больше расстроилась и от нее поехала прямо к М. П. Мяс-вой, к счастью застав ее дома. Она говорила мне что-то о том, какое я время переживаю теперь и как обрабатывается мой характер. Я слушала машинально, мне было просто хорошо быть с ней, слушать ее слова… и мне вдруг хотелось спрятать лицо в складках ее платья и заплакать, как ребенок. Но нервы теперь у меня гораздо крепче стали, и я легко владею собой… Иногда душа этой девочки мне кажется благоухающей розой, запах которой вдыхаешь с наслаждением, и хочется подольше подержать эту розу в руках, подольше ею наслаждаться.

Она дала мне книгу члена «Армии спасения»; я прочту для ознакомления с этими людьми и их учением. Потом мы читали с нею отрывок из сочинения Джона Рёскина[130] о воспитании, о женщине.

23 марта

Вчера, говорят, в 4 часа вывесили ненадолго объявление, что курсы закрыты. Сегодня никакого объявления на дверях нет, но швейцар никого на курсы не пускает, за исключением тех, у кого есть дело в канцелярию. Так как я потеряла свой вид на жительство, то нужно было спросить совета Скрибы – в каком участке записана я, чтобы заявить о потере. В канцелярии уже был директор и другие, но, едва я успела получить ответ Скрибы, директор попросил меня ему не мешать, так как он занят. Интернаты были тоже разобщены с курсами, и швейцарам отдан приказ никого не пускать посторонних. Мне нужно было повидать С., и я, забрав швейцара, явилась к инспектрисе возмущаться этою мерой. Само собой разумеется, что она мне разрешила войти к С. Она сама не одобряла этой меры и оправдывалась своею подчиненностью директору, ссылаясь на устав. Я никогда не видывала этого устава и прочитала с любопытством § 2, – действительно, она была права, так как более ясных правил, строго разграничивающих пределы власти начальства, так и не было выработано, несмотря на обещание в уставе. Она даже предложила мне пойти к директору и просить отменить эту меру, но я благоразумно не сделала этого, ибо бесполезно требовать гарантий каких-либо там, где уставом дан полный произвол, и особенно в такую минуту.

В прихожей интерната все письма были вынуты из клеток и положены на стул, а стул поставлен между дверями так, что первые были отворены, а у вторых стоял швейцар с ключом.

Курсы не открылись и в два часа: почему-то разнесся слух, что к этому времени кончится совет министров по поводу наших курсов. Насколько все это правда – судить трудно. Мы потолкались на улице и разошлись. В студенческой столовой кипела работа… Читались бюллетени, воззвания… Ох, что-то будет?

24 марта

С утра пошла в интернат, а оттуда, конечно, на курсы. Было пусто. Временное правление уже не заседало. Только в канцелярии шла усиленная работа да служитель таинственно тащил в инспекторскую целый ворох мелких бумажек… Несколько интернаток и я, через интернат тоже, ходили по коридорам… В инспекторской заседали 4 инспектрисы, и все писали, директор бродил по лестницам и зале. Наконец к 12 часам вынесли из канцелярии доску со списком: исключено 15 человек, уволено на два года 46, на год – 88 и до осени – 51, итого – 200 человек. Я поскорее списала весь список и передала его на улицу, где толпились курсистки, которых