Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Я подумала, что он не хотел сказать своего истинного мнения о реферате просто из вежливости, но при взгляде на его симпатичное, умное, спокойное лицо – невольно отказывалась от такого подозрения. А впрочем – ведь в том-то и виден ум, чтобы уметь обходиться с людьми, не затрагивая их самолюбия.

Заседание философского общества было очень интересно. Читал Боборыкин доклад о преподавании философии в средних учебных заведениях во Франции. Судя по заглавиям тем, задаваемых при экзамене на аттестат зрелости, докладчик приходил к заключению, что общий умственный уровень юношей Франции выше русского юношества. Для примера он указал на наши семинарии, воспитанники которой, благодаря преподаванию философских предметов, в общем гораздо развитее гимназистов. Доклад был покрыт громкими аплодисментами. Публики было много, студентов значительно меньше, нежели курсисток. Наша братия покрывала почти все скамьи, и я воображаю удовлетворенное гордое самолюбие Введенского, который восседал на председательском месте.

После доклада были прения. Удивительно, до чего – даже в ученых обществах – отклоняются в спорах в сторону мелочей. Так и здесь. Вместо того чтобы обсуждать, каким путем и в каком объеме желательно введение философии в курс гимназический, – прения пошли, что называется, вкривь. Стали спорить о семинариях, а затем об… английских колледжах сравнительно с французскими. Боборыкин из себя выходил, доказывая, что в английских колледжах студент за 3000 руб. в год научается двум-трем отрывкам классиков и одному из Эвклида; с ним спорил какой-то субъект. Резюме делал Введенский, признав введение философии желательным… в идеале, но пока неуместным, ввиду общей неправильности постановки воспитательного дела в гимназиях, а также ввиду того, что из гимназии по большей части выходят атеисты, и в случае введения преподавания философии – такой результат обязательно припишут ей. Последнее заключение было очень некрасиво: походило на ловкий поклон в сторону, «куда ветер дует»… Но Введенскому, однако, аплодировали не меньше, нежели Боборыкину. Стыдно нашей братии.

28 января

Эта неделя проходит вся так, что не пришлось ни на минуту остаться наедине с собою… легче дышалось, не думалось, да и интересно было…

На курсах назначена генеральная репетиция (в костюмах).

За эти дни была изменена программа, переменились и участницы вечера: решено было поставить 4 сцены из «Русалки», «Бориса Годунова», «Полтавы» и «Евгения Онегина» – объяснение Татьяны с Онегиным. Я и В. с трудом были пропущены наверх, в залу, так как, кроме участвующих и членов бюро, посторонних не впускали. Там уже были все участницы апофеоза, частью одетые, я помогала им. Кого-то не хватало, суетились, бегали, кричали… VI аудитория была в полном беспорядке, – разбросанные направо и налево костюмы, на кафедре что-то вроде туалета; в соседней химической лаборатории – такая же картина…

«Марьи Ивановны нет! Где Марья Ивановна? Дьяконова, оденьте ее платье; да встаньте в апофеоз!» – кричал мне кто-то. – «А говорить мне ничего не надо?» – «Ничего, скорей, скорей, Шляпкин кричит, что она необходима, а ее нет… Ну, ну!!» – И я не успела ничего сообразить, как очутилась в аудитории, наскоро разделась, и кто-то меня одевал, и кто-то стоял возле… Я разделила волосы пробором – получилась старинная прическа, которая так идет ко мне, – и все в один голос воскликнули: «Вот настоящая Марья Ивановна!» «Гринев» подбежал ко мне, схватил меня за руку и не отпускал. «Он» был такой славный, толстенький, симпатичный. Скоро были готовы «Ангел» и «Муза»; не хватало только статуи Пушкина, которую мы не достали. Для чтения было выбрано стихотворение Полонского о Пушкине: «Пушкин – это возрождение русской музы…» – и потом соответственные лица должны были повторять те строфы, которые относились к некоторым произведениям Пушкина. С этим было много хлопот: чтобы всякий знал свой № и не перепутал… Шляпкин просто все горло раскричал, – говорить было тихо нельзя за расстоянием и движением; он бегал, кричал, задыхался и… делал, в сущности, все, так как помощниц среди нас ему не нашлось, кроме одной, которая распоряжалась всем в уборной.

Наконец все было улажено, и «статистам» можно было уйти – началась репетиция в костюмах, но мы оставались. Все сцены шли хорошо. Конечно, лучше, если бы мужские роли исполнялись соответственно мужчинами же, но, несмотря на это, все же Мельник и Самозванец были интересны, а остальные – Мазепа и Онегин – являлись только как необходимое дополнение к монологам Марии и Татьяны. Последняя по внешности хороша, но как актриса – слишком холодна (и я могла бы так сыграть), тем не менее исполнительница, кажется, была о себе иного мнения. В общем, я проваландалась на курсах без малого до 11-го часа, и когда пришла домой – в квартире был в полном разгаре пир: хозяин был именинник. Я ушла ночевать к Юлиньке М.

30 января

На другой день я имела глупость проспать лекцию Шляпкина о Пушкине… А утром, когда мы вместе с В. поехали в лицей за статуей поэта, – ее уже выносили; оставалось повернуть обратно и ехать шагом за повозкой. Было очень холодно, мы отчаянно мерзли.

Накануне я написала письмо к инспектору гимназии, где просила отпустить брата по «важному семейному делу», чтобы он мог присутствовать на вечере. Шурка пришел после своих занятий, и я ушла на курсы. В сущности, мне нечего было делать там так рано, надо было только выгладить ситцевое платье «Марии Ивановны». О, что это было за платье! Я никогда в жизни не помню такого ситца! Желтенькое с цветочками, хотя сшито было мило, и с косыночкой, но кринолина я не имела мужества надеть – до того он был грязен… брр!.. Я взяла другую шелковую «бальную» юбку – тоже грязная, и меня покоробило, но все же не так грязна, как этот ужасный кринолин. В «уборной», вернее, в физическом кабинете была давка: среди приборов на столах стояли принадлежности туалета, а на кафедре в VI аудитории причесывались и гримировались. Явилась и жена профессора Жданова, которая должна была петь письмо Татьяны к Онегину в современном костюме и великолепной прическе. Наши, разумеется, пришли в восторг.

Первый начал читать Булич «О значении Пушкина для русской музыки». Мы потихоньку выбрались на сцену и из-за занавеса слушали. Для меня лично речь не представляла никакого интереса, так как все, что в ней говорилось, было уже давно известно, да и что мог он сказать нового? Произведения Пушкина послужили сюжетом для русской музыки, – «Руслан и Людмила», «Пиковая дама», «Евгений Онегин» и т. п. – это могло быть интересно лишь для большинства слушательниц, вовсе не знакомых с историей музыки. После речи началось чтение стихотворений и пение. Стоя за кулисами, слушать было очень неудобно, приходилось оставаться в уборной; а наш профессор был все время там,