Надвигающийся кризис: Америка перед Гражданской войной, 1848-1861 - Дэвид Поттер

«Греки больше не понимали друг друга, хотя говорили на одном языке».[871] По мере развития движения за отделение антитезы становились все более резкими, а стереотипы превращались в карикатуры. «Союз янки» был «мерзким, гнилым, неверным, пуританским и негропоклонническим».[872] Люди Юга происходили от кавалеров, люди Севера — от круглоголовых; люди Юга — от норманнов-завоевателей 1066 года; люди Севера — от покоренной расы саксов.[873] С такими дуализмами было легко перейти к мнению, что день братства «прошел, безвозвратно прошел», или что Север и Юг должны разделиться не из-за избрания Линкольна, а из-за «несовместимости, растущей из двух систем труда, кристаллизующих в себе две формы цивилизации».[874]

В декабре 1860 года, когда Южная Каролина отделилась, она дала официальное подтверждение всем этим идеям в Обращении народа Южной Каролины. «Конституция Соединенных Штатов, — говорилось в нём, — была экспериментом. Эксперимент заключался в том, чтобы объединить под одним правительством народы, живущие в разных климатических условиях, имеющие разные занятия и институты». Короче говоря, эксперимент провалился. Вместо того, чтобы сблизиться, районы ещё больше отдалились друг от друга. К 1860 году «их институты и промышленные занятия сделали их совершенно разными народами… Все братские чувства между Севером и Югом утрачены или превратились в ненависть; и мы, южане, наконец, оказались вынуждены объединиться под влиянием суровой судьбы, которая управляет существованием наций».[875]

В течение зимы, когда происходило отделение, Юг непрерывно выпускал подобные заявления — все они утверждались с такой интенсивностью, что наводили на мысль о подъеме южного национализма до его полного созревания, триумфа и неоспоримого воплощения.[876] Если бы антипатию к янки и антипатию к Американскому союзу можно было бы приравнять, такой вывод мог бы быть обоснованным. Но чувство гнева и страха, которое часть общества может испытывать по отношению к другой части, — это не то же самое, что культурные различия между двумя разными цивилизациями. Враждебность к другим элементам Союза также не обязательно означала враждебность к самому Союзу. На Юге все ещё сохранялся активный союзный национализм, и, несмотря на всю эмоциональную ярость, в американском обществе накануне отделения, вероятно, было больше культурной однородности, чем в момент создания Союза или чем будет столетие спустя. Большинство северян и большинство южан были фермерами, возделывавшими свою землю и хранившими яростную преданность принципам личной независимости и социального равенства. Они гордились наследием революции, Конституцией и «республиканскими институтами», а также невежеством в отношении Европы, которую они считали упадочной и бесконечно уступающей Соединенным Штатам. Их также объединяли несколько нетерпимый, ортодоксальный протестантизм, вера в сельские добродетели и стремление распространять на сайте евангелие о тяжелом труде, приобретении и успехе. Южные аристократы могли бы пренебрежительно относиться к этим последним качествам, но хлопковая экономика сама по себе была ярким доказательством того, что южане ими обладали. Развитие пароходов, железных дорог и телеграфа породило внутреннюю торговлю, которая все больше сближала регионы в экономическом плане, и породило общенациональную веру в американский прогресс и величие судьбы Америки. Юг участвовал во всех этих событиях, и кризис 1860 года стал результатом передачи власти в гораздо большей степени, чем того, что некоторые авторы называют расхождением двух цивилизаций.[877]

О том, что южный национализм все ещё не достиг кульминации, свидетельствует преданность Союзу значительной части населения Юга. На выборах 1860 года южные избиратели могли выбирать между двумя ярыми защитниками Союза — Дугласом и Беллом — и одним кандидатом, который отрицал, что выступает за воссоединение. Кандидаты-юнионисты набрали 49 процентов голосов в семи штатах первоначальной Конфедерации.[878] Даже после избрания Линкольна юнионизм сохранился в этих штатах и продолжал доминировать на верхнем Юге. Значительная часть бывших вигов, поддержавших Белла на выборах, смело подтвердила свой юнионизм. Газета «Виксбургский виг» заявила: «Отделение — это измена». Она также предсказывала последствия отделения: «раздоры, разногласия, кровопролитие, война, если не анархия». Отсоединение было бы «слепым и самоубийственным курсом».[879] Юнионисты также осуждали сторонников отделения за их безответственность. Губернатор Луизианы с сожалением отметил, что о распаде Союза говорят «если не с абсолютным легкомыслием, то с положительным безразличием»; а Александр Х. Стивенс пожаловался, что сецессионисты на самом деле не хотят возмещения своих обид; они «за разрыв» только потому, что «устали от правительства».[880] На верхнем Юге юнионисты напоминали друг другу о важности их материальных связей с Севером. Сенатор Криттенден из Кентукки в 1858 году отмечал, что «само разнообразие… ресурсов» двух секций ведет к взаимозависимости и является «причиной естественного союза между нами». В 1860 году одна из газет Теннесси заявила: «Мы не можем обойтись без их (Севера) продукции, а они не могут обойтись без нашего риса, сахара и хлопка».[881]

Кроме того, сам Союз оставался бесценным достоянием, «империей свободных людей», по словам одного южного президента, с «самым стабильным и постоянным правительством на земле».[882] «Как нация, — писала газета из Северной Каролины, — мы обладаем всеми элементами величия и могущества. Мир улыбается нам со всех концов земного шара; материальное процветание, не имеющее аналогов в летописи мира, окружает нас; наша территория охватывает почти весь континент; мы наслаждаемся широко распространенным интеллектом и всеобщим изобилием; мы счастливы; МЫ СВОБОДНЫ».[883]

Национализм Юга пришёл, но национализм Союза ни в коем случае не ушёл. Иногда, правда, человек мог заявить о своей верности и тому, и другому в одном дыхании. Так, Александр Х. Стивенс ещё в 1845 году заявил: «Мой патриотизм охватывает, я верю, все части Союза, … но я должен признаться, что мои чувства привязанности наиболее горячи к тому, с чем связаны все мои интересы и ассоциации… Юг — мой дом, моё отечество».[884]

Для того, кто считает национализм уникальной и исключительной формой лояльности, разделение Юга на национализм Союза и национализм Юга, а также переход людей из одного лагеря в другой будут выглядеть как своего рода политическая шизофрения. Но если рассматривать национализм лишь как одну из форм групповой лояльности, становится легче понять, что выбор между национализмом Союза и национализмом Юга был, по сути, вопросом средств — вопросом о том, в каком обществе рабовладельцы будут в большей безопасности: в Союзе или в южной Конфедерации. В Союзе 1787 года Югу было очень хорошо: он был разделен на две части, в нём отсутствовала централизованная власть, а главное — он снисходительно относился к рабству. По мере того как эти преимущества уменьшались, люди стали говорить о Союзе 1787 года как о «Старом Союзе», а Юг с ностальгией и благоговением хранил память о нём, как о «Союзе наших отцов».