«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев

вполне счастливым, то, по крайней мере, можно назвать относительно счастливым по сравнению с детством других деревенских девочек, её сверстниц. Те, другие в многодетных семьях с почти шести лет, сами ещё дети, со слабыми силёнками становились уже няньками своих братишек и сестрёнок, которые, как по заказу, ежегодно появлялись на свет. Марейке пришлось испытать эту «долю» уже в возрасте девяти-десяти лет с появлением детей у её братьев, но к этому времени силёнки её уже немного окрепли. Кроме того, Марейка была баловнем в семье, как единственная девочка.

Так Марейка и подрастала привольнее других деревенских девочек. Она была резвой, бойкой девочкой, любила «задирать» мальчишек. У ней был острый язычок и плохо приходилось какому-либо неопрятному мальчишке, одногодку с ней или постарше, если у него под носом окажется «перламутровая» мокреца: она так его «отполирует» своим острым язычком, что он поскорее или размажет её, злополучную мокрецу, по руке, или задерёт подол рубашки и переведёт её туда. «Чистое жило» – так отзывалась о Марейке наша старшая сестра любительница острых выражений для характеристики взрослых и детей.

Росла Марейка «дичком» – безграмотной. Сколько ни уговаривала наша сельская учительница Елизавета Григорьевна и Василья и Даниловну отдать Марейку в школу, так они одно своё «затолмили»: «парней не учили, а девку учить – не дела». Так Марейка и осталась неучем, а девке хотелось учиться.

После «Петрова дня» (29-го июля ст[арого] ст[иля]) всё взрослое население Течи – мужики, бабы, включая парней и девушек в возрасте 15 и выше лет – уезжали на покос заготовлять сено. С ближайших покосов ночевать приезжали домой, а если уезжали в «татары»[316], то там жили по неделе и больше до конца полной уборки. В селе оставались только старики и дети. Дворовые псы же тоже убегали с хозяевами, а которые по дряхлости оставались дома, то спасались где-либо от жары и не нарушали тишины своим лаем. В селе становилось тихо, мертво.

В это время, наоборот, оживала площадка у избы «Расторгуевых», сюда, на еланку, собирались деревенские девчонки – Машки, Дарьки, Саньки и прочие, шестилетние и семилетние, белобрысые, черноголовые и рыжеватые. Приходили в одним длинных рубахах с полынялыми платками на голове и без платков – простоволосые, лохматые и с косичками, так туго заплетёнными, что они, косички, походили на серп или месяц на ущербе. «Некоторые модницы» надевали маменькины запоны, которые подвязывали под самые «мышки». Являлись они не одни, а с Ваньками, Петьками, Анками, Анисками и прочими – своими братишками и сестрёнками. Одних тащили на руках, согнувшись в три «погибели», других «на закортышках», третьих вели за руки, или сами они тащились, держась за рубахи своих нянек. Тут были дети годовалые, двух лет и старше. Были они грязные, сопливые, некоторые – рахитичные, но самые несчастные были те, которые родились «не по времени» – перед самой страдой, за месяц, за два, о которых сами родители высказывали при их рождении пожелание: «хоть бы нас Бог поскорее прибрал». Вся эта детвора стекалась сюда, к «Расторгуевской» избе, с ближних улиц и поступала в распоряжение Марейки. Она была признанным вожаком этой детской оравы. Никто её не выбирал и не назначал: она сама по доброй воле приняла на себя эту «обязанность», а все «няньки» тоже «по доброй воле» подчинились ей.

Марейка для важности надевала на себя мамашенькин запон (фартук) и вела себя с достоинством. Она тщательно осматривала всех, принималась за организацию пансиона для сна малых, чтобы освободить нянек для игр, проведение которых она считала своей главной обязанностью. Для этого всех малышей размещали в тени у амбара, у наружной стены его: одних, которые могли сидеть, рассаживали у стенки рядышком, чтобы они подпирали друг друга, а другие, которые не могли сидеть, просто укладывали в кружок на еланке с подкладкой пелёнок, а то и без них. Последних старались укачивать, чтобы они заснули, а если они не засыпали, то давали им и тем, которые сидели, разные «чечки» (игрушки) – камышки, пёрышки, стёклышки, цветочки и прочее. Наконец, пансион был устроен, и «няньки» шумной толпой окружали Марейку. Начинались игры. Марейка строила «нянек» в хоровод, запевала «Лён мой, лён, при горе, горе, при горе крутой», а те подпевали – кто в лад, а кто и возле ладу. Ходили по кругу, а Марейка следила за порядком и если замечала что-либо несоответствующее её понятию о стройности в красоте, тут же на ходу, перестраивала ряд. Играли в «разлуки», в «соседки», а иногда в «свадьбу», причём Марейка старалась в игре воспроизвести всё, что наблюдала на настоящих свадьбах, вплоть до того, что «молодых», какого-либо мальчишку и девчонку отводила спать в «клеть», т. е. немного подальше от места игры. Сама Марейка на этой игре – свадьбе «брала на себя роль дружки», организатора веселья на свадебном пиру.

Иногда на небо накатывалось небольшое облачко, и вспрыскивая мелкий дождичек, тогда все начинали прыгать и «скулить» пискливыми детскими голосами:

Дождик, дождик, перестань.

Мы поедем на рестань

Богу молитца,

Царю поклонитца.

Царь – сирота,

Отворяй ворота

Крючкем, замочкем,

Шёлковым «платочкём»,

Подшалочкём.

Иногда вдруг послышится плач из «пансиона», тогда нянька, чей воспитанник подал голос, запротестовал от одиночества, быстро без всякого разрешения, стрелой мчалась из среды играющих к плачущему, брала его на руки, укачивала «уу», «уу», а если он не поддавался, не успокаивался, то совала ему в рот пережёванный ею же мякиш хлеба так, что он уже не мог плакать, а сама убегала в круг к играющим.

Марейка была не только организатором игр, но и защитником и попечителем своих питомцев. Неподалёку от площадки, где играли девочки, была площадка, на которой играли шариком мальчишки, одногодки с девчонками. По окончании своей игры они имели обыкновение походить к девчонкам и озорничать, «галиться» над ними. Вожаком у них был Санко, по прозвищу «рожок», распущенный и не по возрасту любитель похабных слов и выражений, чему его учил кто-то из взрослых. Он, бывало, подбежит к какой-либо девчонке, задерёт у неё рубашонку кверху, показывает своим друзьям её «стыдное», гогочет, как сатир, и сквернословит. Остальные мальчишки, подражая и в угоду ему, поднимали смех и шум, тоже гоготали. Марейка в этом случае, подобно курице, бросающейся на коршуна для защиты своих цыплят, набрасывалась на «охаверника» – хулигана и с чисто мальчишеской ловкостью старалась поборот его – положить, как говорится, на обе лопатки. Если же силёнки у ней нехватало, то так впивалась ему своими острыми зубами в руку или плечо, что он начинал кричать «благим матом», а выбравшись из