Избранные труды. Том IV - Олимпиад Соломонович Иоффе

но не успевшая овладеть французской терминологией («охвостье» произносилось ею на украинский лад «афостье»), и аспирант Гальперин, сменивший Крыльцова, в отличие от своего предшественника, заменял родительным падежом винительный (применяя, например, «русского языка» вместо «русский язык»). Но авторитет двух профессоров не могли затмить ни доцент, ни даже аспирант.

Вскоре, однако, произошел ошеломляющий перелом, когда на кафедру зашел для преподавания политической экономии профессор Вознесенский. Прочно скроенный и крепко сшитый, всегда в отглаженном черном костюме и белой рубашке с галстуком, он уже своим видом производил убедительное впечатление. Когда же бурным потоком полилась его стройная, безукоризненно грамотная речь, он мог делать с аудиторией все, что считал нужным.

Александр Алексеевич строил свои лекции на началах абсолютной логики, ни одного лишнего слова, посылка за посылкой, вывод за выводом, он вел слушателей от одного тезиса к другому, давая для отдыха великолепные отступления, во время которых удавалось оторваться от конспектирования и с наслаждением слушать увлекательные попутные пассажи. Но это продолжалось недолго. Как только исчезала улыбка с лица, и улыбчивый голос сменялся серьезным звучанием, студенческие руки начинали вновь двигаться для важнейших записей, не пропуская ни одного слова, без которого все то, что так хорошо усваивалось, вдруг ускользало от слушателей из-за разрыва стройных логических связей. Тут вы впервые начинали если не понимать, то чувствовать, что такое гуманитарная наука, и вам самому хотелось стать ученым, если не таким, как Вознесенский (при любом самомнении мысль эта казалась дерзкой), то, по крайней мере, по преподанному им образцу.

Поток последующей профессуры, за некоторыми исключениями, читавшей хотя и по-своему, но не хуже Вознесенского, казался таким же естественным, как и Вознесенский, и потому уже воспринимался не как исключение из правил, а как само правило. С большой горечью узнал я в конце сороковых – в начале пятидесятых годов о тяжелой участи Вознесенского, который был арестован и погиб в застенках КГБ, потому что был братом председателя Госплана СССР, обвиненного в заговоре с целью «оторвать» Ленинград от России и превратить его в независимый европейский город. Эта печальная подтасовка, не добавив прочной славы Советскому Союзу, нанесла огромный вред вузовскому преподаванию в стране и уровню экономической науки. Но вот что примечательно: перейдя от экономических законов капитализма к экономике социализма, профессор, сохранив свой стиль первоклассного преподавания, потерял былое величие и почти не пополнил знаний студентов. Что произошло? Не доверяя никому, кроме себя, я в конце концов разгадал эту загадку. Логика политической экономии капитализма базировалась на логике «Капитала» Маркса, а он, опираясь на классическую экономическую теорию Адама Смита и Давида Рикардо, сформулировал важнейшие объективные законы экономического развития этой исторической эпохи. Вознесенский же нашел самые популярные пути ее распространения, и тот, кто его слушал, мог свободно читать и перечитывать Маркса. Я это делал с «Капиталом» пять раз: общее ознакомление при первом чтении, при втором – углубленное знакомство с тем же трудом, при третьем – сосредоточение на примечаниях автора, могущих служить самостоятельным, остроумным, полным иронии произведением, при четвертом и пятом – тщательное конспектирование читаемого и перечитываемого. Как ни относиться к Марксу, считать ли, что его теория явилась переходом от утопии к науке или от утопии к утопии, марксово учение об экономике капитализма перенасыщено подлинно научным анализом, а социализма он касался лишь косвенно, как писал Ленин, и потому оказался здесь свободным от утопии.

Что же касается политической экономии социализма, то она, как и сам социализм, еще не была создана. Ее законы так и не получили раскрытия при замене науки призывами и лозунгами, пустой пропагандой. Не преодолел этой пустоты и талантливый профессор. Вот один из примеров. Объясняя нэп, он трактовал его как политику союза рабочих и крестьян. Но этот союз, продолжал ученый, существует и сейчас, а, стало быть, нэп не исчез, он сохраняется и поныне. Довольно странный вывод, отождествляющий политику уступок с политикой сотрудничества, с ограниченным признанием частной собственности и ее постепенным устранением. Как же не понимал этого такой большой талант? Не потому ли, что считал логику всемогущей, забывая о ее собственных границах в безграничной истории человеческого общества?

Только тут я понял, что ум человека индивидуализирован. Он не может знать больше того, что подготовило предыдущее историческое развитие, или предвидеть то, что даже отдаленно не зародилось в его современности. Вознесенский обладал феноменальным умом, и, опираясь на свою маленькую книжечку конспектов лекций, лежавшую в левом боковом кармане, он в буквальном смысле слова творил с ней чудеса. Но он излагал не свою, а познанную науку, науку, открытую Марксом и его предшественниками. Собственные творческие порывы мало его увлекали, родной стихией лектора было талантливое изложение усвоенного. Когда же он все-таки к ним прибегал, то они обращались почти исключительно к критике механистического материализма или буржуазного идеализма в меру их противоречия марксизму или несовпадения с ним. Такой была в то время его критика отступников от марксизма, отклонялись ли они влево или вправо.

Признаюсь честно, что лишь тут я обнаруживал творческий элемент в рассуждениях Вознесенского, пока не встретил такие же или аналогичные элементы критицизма в обыкновенной политико-пропагандистской литературе того времени. Это способствовало некоей дегероизации моего кумира. Но один реальный вывод я для себя сделал.

Оказалось, что есть обучение и учение (наука). Обучающий либо далек от всякой науки и потому не может понять неудовлетворенности своих слушателей: он добросовестно излагал прочитанное в разных книгах и журналах, брошюрах и статьях, не только не зная, но даже не подозревая о существовании источников более высокого класса. Либо он понимал, что высшие степени научного достижения ему не доступны и не мог знать, когда устранится это замыкание времени, и ученики его перейдут к более высокому уровню обучения.

Величайшее достоинство Вознесенского состояло, однако, в том, что он опирался на науку с самого начала и сохранил связь с ней на всем процессе студенческого обучения. Он постоянно дерзал, отстаивая собственные мысли, если и не открывавшие новых законов, то, по крайней мере, отвергавшие то, что к объективным законам не имело прямого отношения.

Что же касается меня, то встречи с Вознесенским имели то значение, что я начал видеть разницу между элементарным обучением и обучением науки. Первое сводилось, к простому описанию того, что было описано более компетентными авторами. Оно могло снабдить элементарными сведениями, но никогда не было способно подтолкнуть слушателей к их собственному творчеству. Второе было творчеством в двух формах: в ознакомлении с результатами уже законченных творений и в дополнении их собственными творениями, пусть негативными, но своими, а не чужими, ни у кого не заимствованными, принадлежащими только тебе, а не кому-либо другому.

Преподавание второго рода представлялось мне при ознакомлении с политической экономией капитализма так, как ее излагал Вознесенский и как ее трактовал Карл Маркс. Ни тот, ни другой не скрывал того, что он говорит не только от себя, но, и от имени своих предшественников. Маркс это делал постоянно, а излагавший его теорию профессор – в критической части процесса обучения. Конечно, масштабы этих деятелей несопоставимы, но оба они олицетворяли науку. И если к юриспруденции я пришел случайно, по сопоставлению разных общежитий, то идея стать ученым появилась у меня под влиянием Маркса и его эрудированного пропагандиста-аналитика. Вопрос был только в том, как стать ученым, оставаясь юристом. Первое знакомство с юриспруденцией не оставляло для этого никаких надежд. Ну что же, подумал я, в таком случае буду ученым, но не юристом, а экономистом.

К тому времени из застенков КГБ вернулся один из самых видных юристов прошлого – Яков Миронович Магазинер. Гебисты обвинили его в двух видах антисоветской деятельности: подготовка террористического акта и шпионаж в пользу Великобритании. Как он рассказывал, вначале ему поставили в вину именно бомбизм, но впоследствии при виде этого человека, к тому же спрашивавшего: «Ну посмотрите на меня, какой же я бомбист?» – следователь смутился и примирительно предложил: «Не хотите терроризма, давайте проанглийский шпионаж». Но обвиненный и этого не хотел. Что же было делать? Ничего, если бы не речь Сталина где-то в начале 1938 года о том, что нельзя репрессировать человека только потому, что он ходил по одной улице с троцкистами или был сыном предателя, – «сын за отца не отвечает». В ходе последующих репрессий отвечали не только сын за отца, но и все даже отдаленные родственники «врага народа». На какой-то период, однако, сталинские фарисейские слова приносили облегчение отдельным чуть ли не смирившимся счастливцам. В их числе оказался профессор Магазинер, освободившийся в январе 1938 года, и в новом, для меня втором, учебном году ставший моим преподавателем на семинарах по гражданскому праву, а затем и лектором по этому заинтересовавшему меня предмету.