Избранные труды. Том IV - Олимпиад Соломонович Иоффе

– Брось, от твоих утверждений пахнет клеветой. Кто поверит, что через полвека после разгрома эсеров объявится профессор, выступивший в их защиту?

По этой или другой причине, но боевой конь, закусивший удила, понял, что это была ошибка. Но ошибка не одинарная, а двойная. Может быть, убрать Магазинера таким путем и удалось бы. Но какие шансы на его замещение были у Равина? Как показало будущее – никаких. На смену ушедшему Магазинеру на его должность пришел декан факультета Игнатов, ни уха ни рыла не знавший в деле, которое было ему поручено. Но в одном смысле его назначение имело положительный эффект. Равин больше не вел борьбы с зав. кафедрой. Он встал на гораздо более тернистый путь научного остепенения.

37. Среди многообразных требований, предъявляемых к ученым, постоянный характер носило требование методологической чистоты. Что это такое? Применение к предмету исследования марксистско-ленинского метода: четырех законов диалектики и трех черт философского материализма.

Если бы этим требование методологической чистоты исчерпывалось, оно потеряло бы свою опасность; его придерживались все или почти все. Но беда была в том, что это требование не имело границ, и никто никогда не знал, где кончаются методологические ошибки, и где начинаются просто ошибки. Критик мог бы сказать, что рассмотрение в одном параграфе буржуазных и советских теорий – методическая ошибка, которая перерастает в ошибку методологическую, превращаясь в концепцию единого потока (советские теории, полиграфически объединенные с буржуазными, образуют единый с ними поток классовообезличенного мышления).

Выходит, что если бы наборщик ошибся и, вопреки рукописи, разделил бы один параграф на два, методологическая ошибка исчезла бы. А что имело бы для автора колоссальное значение, ибо методологические ошибки могли повлечь за собой изгнание с работы, а за ошибки иного характера могли бы в худшем случае пожурить. Недаром академик Лысенко, по своему невежеству отрицавший генетику, объявил ее сторонников не просто ошибавшимися, а выступавшими против марксистско-ленинской методологии. В первом случае он бы просто пожурил критикуемых, а во втором – избавлялся от них организационно.

Чтобы понять убойное значение методологических дефектов (реальных или выдуманных), нужно знать, на какие другие ошибки ученый мог бы их обменять.

В начале 50-x годов партгруппа преподавателей юрфака ЛГУ поставила вопрос об отчете кафедры гражданского права о ее теоретической работе. Зав. кафедрой Венедиктов прочитал по этому поводу совершенно бездумный доклад, как и должен был при этих обстоятельствах поступить честный ученый. Затем начались прения. Выступивший в прениях Каландадзе заявил:

– Мы знаем, что доцент Рабинович отправила в Москву докторскую диссертацию объемом более тысячи страниц. Ходят слухи, что диссертацию ей вернули как методологически порочную. Почему Венедиктов умолчал об этом?

В этот момент Надежду Рабинович нельзя было удержать на месте. Она рвалась в бой и сказала, получив слово:

– Каландадзе неправильно охарактеризовал ситуацию. Он сослался на методологическую порочность. А я получила сопроводительную записку из Москвы. В ней говорится: «Вернуть Н. В. Рабинович докторскую диссертацию как не представляющую научной ценности».

– Это другое дело! – воскликнул Каландадзе.

И никто в зале не заметил, как спаслась Рабинович. Только по дороге домой Венедиктов спросил у меня: «А Вы обратили внимание, как удалось вывернуться Рабинович?»

– Нет, не обратил, – честно признался я.

– Да очень просто: она заменила методологическую порочность работы на ее научную малоценность. Это успокоило всех, даже самого Каландадзе.

38. Чтобы удержать науку в руках, КПСС непрерывно проводила против нее одну кампанию за другой. Эти кампании делились на общие и специальные.

Пример общей кампании – борьба с объективизмом, т. е. бесклассовым подходом к явлениям общественной жизни. Осуждение с этой точки зрения работы ленинградских журналов «Звезда» и «Ленинград» явилось лишь конкретным применением указанию борьбе с литературой как специальной областью общественно-политической мысли. Конечно, обозвав Зощенко хулиганом, а Ахматову полумонахиней, полублудницей, руководство СССР не имело в виду применения этих кличек как криминала. Недаром Зощенко мог позволить себе невиданную смелость – заявить, что он, кавалер трех Георгиевских крестов, никогда не согласится признать себя хулиганом.

Только Ахматова, сын которой находился в заключении, не отрицала ни одного из публично предъявленных ей обвинений.

Но это постановление имело и общее значение, оно призывало пресекать классово-обезличенный подход к явлениям общественной жизни, в какой бы степени этот подход ни проявлялся. В этом смысле дискуссия по книге Г. Ф. Александрова о западноевропейской философии, обвинявшая автора в классовом объективизме, была лишь продолжением того, что инициировалось постановлениями о Зощенко и Ахматовой. Небезынтересно, что во время философской дискуссии отважный и честный философ Серебряков выступил против исходивших сверху установок о классовой обезличенности работы по истории философии, заявив, что разоблачение классовой сущности буржуазных философов «в зубах навязло» до такой степени, которая исключала классовый индифферентизм Г. Ф. Александрова.

Но это смелое заявление глубокого старика не отразилось на ходе философской дискуссии, превратившей в свой лозунг классовый подход к любым социальным явлениям.

В результате прогрессивный философ Серебряков и реакционный философ Беркли попали в одну и ту же группу классово ограниченных мыслителей без какой бы то ни было их дифференциации.

Философская дискуссия повлияла на все отрасли знания, в том числе на юридическую теорию.

В 1949 году молодой автор опубликовал первую в советской юриспруденции книгу о гражданском правоотношении. Ее разгромили как классово нейтральную в самой высокой степени. Было даже предложено в каждый экземпляр книги вложить разгромное резюме и таким способом защитить студенческий разум от тлетворной идеологии.

А в 2000 году эта работа была переиздана под рубрикой «Классики Российской цивилистики». Было также возвращено к жизни большинство работ, подвергнутых поруганию в советский период.

В своих первоначальных аргументах критика направлялась против определенных участков творческой деятельности или даже против определенных лиц. Таковы, например, дискуссии о музыке, об искусстве, литературе, биологии и т. п. Но каким-то незаметным способом они переносились на все сферы творчества и приобретали всеобщее значение. Ну что, скажем, общего между музыкой и правом? А вот нашли общее. Дискуссия о музыке била по формализму, глашатаями которого были объявлены лучшие советские композиторы: Прокофьев, Шостакович, Хачатурян и др. А юрист академик И. Трайнин опубликовал в «Правде» статью, в которой сравнивал юридический и музыкальный формализм. Так появилась почва для обсуждения в юриспруденции проблем формализма «в свете» дискуссии о музыке. Слова «в свете» оказались палочкой-выручалочкой.

При их помощи можно было объединить с любой наукой партийную травлю отдельной области научных знаний. Сталин писал когда-то в «Кратком курсе истории ВКП/б», что истмат может стать такой же наукой, как скажем, биология. Но биологическая дискуссия имела своим выводом отрицание биологии, основанной на генетике. Острословы замечали в связи с этим, что биология должна стремиться стать такой же наукой, как, скажем, истмат.

В других случаях обнаруживали новые связи между официальной дискуссией и пограничными сферами науки. Благодаря этому не прекращавшиеся официальные дискуссии позволили поддерживать постоянное напряжение в области научной или иной творческой мысли. В этом, собственно, и заключалась их цель.

Особая задача стояла перед дискуссией о космополитизме. Она с самого начала была провозглашена как почти не скрываемая антисемитская кампания. Это проявилось уже в самом официальном требовании: не смешивать критику космополитизма с антисемитизмом.

В самих же антикосмополитических дискуссиях главное внимание уделялось расшифровке в скобках русских псевдонимов еврейскими фамилиями. Такой прием встречался в русской истории лишь однажды, когда сына Троцкого Седова (по фамилии матери) в скобках называли Бронштейн (по фамилии отца).

Юридическую ошибочность такого приема объяснил сам Троцкий. Он обратил внимание на то, что по советским законам было позволено при различии фамилий родителей выбирать по их соглашению фамилию либо отца, либо матери. Избрав для своих детей фамилию матери (Наталии Седовой), их родители исключали применение к ним фамилии отца (Бронштейн). Но тогда это никем не воспринималось как антисемитизм. Просто имелось в виду таким путем привязать детей Седовой и Троцкого (Бронштейна) к врагу народа Бронштейну (Троцкому). В кампании же против космополитизма расшифровка псевдонимов имела целью подчеркнуть чисто антисемитский характер этой кампании. Но поставленные задачи не всегда приводятся их исполнителями в полном соответствии с их содержанием. И это послужило дополнительному разоблачению целей борьбы с космополитизмом. Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить формы критики космополитизма среди юристов Москвы и Ленинграда.

39. В Москве строго выдерживались установленные государством формы. Созывались большие аудитории, выделялся надежный докладчик, инструктировались участники прений. Если кто-нибудь из них сбивался, его возвращал на правильный путь председатель.

Несмотря на это, и в Москве бывали срывы. На юридическом факультете МГУ профессор Серебровский, получив