Том 8. Фабрика литературы - Андрей Платонович Платонов

была как типаж для небольшой сравнительно роли. Под влиянием личности и таланта Рас-щепея в девочке пробуждаются артистические способности; она хорошо справляется с ролью и уже мечтает о карьере кинозвезды. Но Расщепей благородно и вовремя прекращает эти карьеристские устремления подростка. Он открывает перед взором девочки действительную картину искусства, создающегося не только радостным, но и трагическим трудом человека. Он дает ей понимание того, что нужно, чтобы быть настоящим артистом, человеком искусства: для артиста, как и для полководца, нужно знать все на земле и на небе и иметь еще кое-что в излишке, сверх всего. Сима, с трудом и ошибками, понимает Расщепея; она продолжает учиться в школе, из средней ученицы превращается в отличницу, она зреет из ребенка в девушку. Расщепея уже нет в жизни.

«Но сколько, – думает Сима, – огней и вешек оставил он мне в жизни, обозначив ими ложные переходы, опасные места и мели!»

Расщепей остался в сердце Симы как учитель и как наставник, он образовал в ней истинного человека, и вдали перед девушкой теперь – ясный свет, а в сознании – уверенность в успехе своей жизни и ее значительности. Сима теперь способна выдержать любое противостояние судьбы и принять правильное решение.

В этой книге как будто все правильно: верен и оригинален замысел, интересна – в художественном и воспитательном смысле – дружба великого артиста и «средней» конопатой девочки, подробно прослежен процесс расцвета ребенка в юного человека, значителен сам по себе сценарий «Мужик сердитый», умело впаянный в повествовательный текст книги. Читая эту книгу, можно растрогаться и даже заплакать от сентиментального волнения. В книге собраны большие средства для прельщения читателя, и не всякий сможет противостоять ей, сохраняя полную способность понимания, но давая себя обмануть внешней прелестью, дабы не проглядеть истинной сущности изображаемых людей и значения их действий.

Сам писатель сознательно, конечно, никого но обманывает. Он открывает перед читателем образы своих людей и создает форму художественного произведения, в которой эти образы живут. Как значение изображаемых людей, так и сама форма произведения есть мера творческих сил писателя. Поэтому, если писатель работал искренно и полностью использовал свою творческую энергию, ему субъективно представляется, что созданное им есть вещь прекрасная, ибо куда же делись та радость и вдохновение труда, которые он испытывал при работе над рукописью? Эти силы, конечно, перешли в слово и в нем живут теперь для всех. Допустим, что это так. Но ведь даже высшая мера творчества данного писателя не обязательно есть предельная мера для читателя. У читателя есть своя мера. Что может быть пределом для писателя, то иногда бывает недостаточным для читателя. Именно поэтому писателю бывает трудно понять, в чем дело, когда о произведении, созданном его живым вдохновением – вдохновением, памятным ему, – говорят, что оно не вполне прекрасно. Мы предполагаем, что и в данном случае Л. Кассиль едва ли будет убежден нашим суждением. И это для нас оправдано и понятно: человек бывает настолько наполнен сам собой, что лишь с большим сопротивлением может вместить инородное чувство или мнение другого. Но не начинается ли истинный писатель именно тогда, когда он приобретает способность к освоению в себе множества «посторонних» людей, пренебрегая эгоистическими интересами своей личности?

Образ Расщепея задуман как образ прекрасного советского талантливого человека, одерживающего своим творчеством сплошные победы. Такой образ вполне возможен в действительности и необходим в литературе.

Автор, создавая индивидуальное своеобразие личности Расщепея, усиленно пользуется внешними средствами. Он, например, снабжает Расщепея оригинальной, не повторяющейся речью, стушевывающей под конец того, кого она должна характеризовать. «Сено-солома, гроб и свечи, лыко-мочало, труба-барабан, рога и копыта» и тому подобное – составляют постоянный элемент речи Расщепея. Или, например, так:

«– Что такое? – сразу заговорил он (Расщепей. – А, П.), вглядываясь в меня. – Что вы с собой сделали? Сыворотка из-под простокваши! Она брови себе навела!» Или: «– Ничего. Сима победиша! Еще поживем, труба-барабан!..» Или: «– А, Сима!.. Сима-победиша. Я что-то давно вас но видел. Ну, как математика, пифагоровы штаны?»

Сначала, немного – это ничего, это интересует и забавляет. Затем, когда вы вслушиваетесь в язык Расщепея, вглядываетесь в его действия, наблюдаете его восторженную, честную, удачливую натуру, вам делается слегка неудобно. Вы улавливаете в чертах Расщепея талантливого кокета нашего времени, и даже его ум и добропорядочность не спасают его от признаков вульгарности. Но это ведь не беда: у нас в литературе существуют такие светлые, уважаемые кокеты, и они даже не отрицательные личности, а скорее положительные. Порок в другом – в том, что автор не понимает в точности истинного характера своего героя и выдает его кокетство за качество большой души. Получилось это у автора нечаянно и поэтому искусно. Здесь ошибка, которая не ощущается как ошибка. Изображен Расщепей так, что он и сам не знает, в чем дефектность его эстетической личности. Поэтому, прочтя книгу поверхностно, можно легко обмануться.

Правда, на Расщепее лежит еще отсвет кинематографической среды, состоящей не сплошь из возвышенных людей. Болезнь, телесная изношенность, любовь к астрономии, легкая тень пессимизма (исходящая, однако, из оптимизма: что вот, дескать, столь радостный мир придется вскоре покинуть) – все это в сильной степени помогает автору заглушить в своем герое элемент пошлости. Без этих затруднений (болезней и прочего) Расщепей вовсе живым бы улетел на небо, иначе говоря, обратился бы в ангела, нечто вроде бесплотной пошлости. В Расщепее не хватает соли жизни, и этой соли не заменяет постный сахар, имеющийся в нем. Пусть бы один из героев нашего времени предстал пред нами в менее очищенном, менее привлекательном виде, но и более действительном. Мы были бы тогда более благодарны писателю.

Девочка Сима написана лучше Расщепея. Сначала она – всего лишь юная мещанка. Ее семья и школа, в изложении автора тоже, но существу, мещанские заведения. Сверстники Симы в большинство лишены детской резкости и характерности, но не лишены зачаточной пошлости. В семье тоже скучно и убого. Что делать в такой среде, как не вырваться из нее путем карьеры и славы? Сима так и хочет поступить, и никто ее за то не осудит. Но к концу повести Сима меняется. Она ведь все еще ребенок и подросток, и здесь автор с точностью угадал естественное свойство детской души: ее избирательную способность, способность избирать для себя из действительности, где смешано добро и зло, лишь полезное, живое и обещающее будущее. В силу этого свойства Сима взяла у Расщепея лишь то доброе, что он мог ей дать, и не взяла ничего из того, что было в нем