Политические сочинения. Том I. Личность и государство - Герберт Спенсер

чем кто-либо другой в последнее время воображает, по-видимому, что если цель, к которой он стремится, хороша, то он имеет право проявлять над людьми все насилие, на какое он способен, будут протестовать. Зная, что цель его есть общественное благо, которое должно быть достигнуто тем или другим путем, и думая, что торием, напротив, руководит интерес касты и желание сохранить власть касты, радикал будет утверждать, что в высшей степени нелепо помещать его в одну и ту же категорию, и отвергнет аргументацию, доказывающую, что он действительно принадлежит к ней.

Может быть, при помощи аналогии он лучше поймет ее справедливость. Если бы где-нибудь на Востоке, где личное правительство есть единственная форма управления, он услышал из уст одного из жителей рассказ о борьбе, благодаря которой они низложили порочного жестокого деспота и поставили на его место другого, деяния которого выказывают его заботу об их благосостоянии, и если бы после того, как они выразили бы радость по поводу этой перемены, он сказал бы им, что они не изменили сущности своего правительства, он весьма удивил бы их этим, и, вероятно, ему трудно было бы объяснить им, что замена злого деспота добрым не мешает их правительству быть деспотическим. Точно то же можно сказать и о правильно понятом торизме. Когда торизм есть синоним принуждения со стороны государства по отношению к свободе личности, торизм остается торизмом, независимо от того, распространяет ли он это стеснение из корыстных или из бескорыстных мотивов. Как несомненно то, что деспот остается деспотом независимо от того, будут ли мотивы проявления его произвола хороши или дурны, точно так же несомненно и то, что торий остается торием, преследует ли он корыстные или бескорыстные цели, заставляя правительство ограничивать свободу гражданина сверх степени, необходимой для охранения свободы других граждан. Корыстный торий так же, как и бескорыстный, принадлежит к виду ториев, хотя и представляет собой новую разновидность этого рода. И оба они представляют собой резкий контраст либералу, каким он был в те времена, когда либералы действительно заслуживали этого названия. Определение либерала было таково: «Человек, требующий наибольшей отмены стеснительных мер, в особенности в политических учреждениях».

Таким образом, оправдывается выраженный мною в начале этой главы парадокс. Как мы уже видели, торизм и либерализм произошли вначале один от милитаризма, другой от индустриализма. Один защищал режим государства, другой – режим соглашения; один – систему вынужденной кооперации, сопровождающей законное неравенство классов; другой – добровольную кооперацию, сопровождающую их законное равенство; и нет никакого сомнения в том, что первые акты обеих партий имели целью, с одной стороны, поддержать те постановления, которые производят эту насильственную кооперацию, а с другой стороны – ослабить то, что нынешний либерализм, поскольку он распространил систему принуждения, есть лишь новая форма торизма.

Истина этого мнения еще более очевидным образом будет доказана на следующих страницах.

Примечание. Многие газеты, заметившие эту статью сразу после ее первого выхода в свет, решили, что вышеприведенные абзацы означают, что либералы и тори поменялись местами. Однако из статьи этого не следует. Появление новых видов тори вовсе не требует исчезновения старых. Написав на с. 11, что «консерваторы и либералы состязаются в ведении» мер государственного вмешательства, я явным образом дал понять не только то, что либералы проталкивают принуждающие законы, но и то, что консерваторы вовсе не отказались от этого. Тем не менее верно, что законы, принятые либералами, привели к такому ужесточению принудительных мер и ограничений, применяемых к гражданам, что среди консерваторов, которые страдают от их агрессивности, усиливается тенденция к сопротивению. Доказательством может служить тот факт, что Лига защиты свободы и собственности[18], в большинстве своем состоящая из консерваторов, выбрала своим девизом фразу «Индивидуализм против социализма». Поэтому если положение вещей не изменится, вскоре может на самом деле случиться так, что тори будут защитниками свобод, которые либералы попрали в погоне за тем, что они считают народным благоденствием.

II

Грядущее рабство

Чувство участия, сожаления к страждущим имеет родство с любовью. Родство это проявляется, между прочим, и в том, что мы одинаково склонны идеализировать как человека, которого любим, так и человека, который возбуждает в нас сожаление. Чувство симпатии к ближнему, возникающее при виде его страданий, невольно подавляет в нас на время даже воспоминание об известных нам проступках и пороках лица страдающего; это чувство, вызывающее у нас представление о «бедняке», исключает всякую мысль о «негодяе», которая в другое время, может быть, и возникла бы. Поэтому вполне естественно, что, если несчастный нам мало или совсем неизвестен, мы совершенно не обращаем внимания на те недостатки, которые он может иметь. Поэтому же, как в настоящее время часто и случается, рассказы о крайних лишениях бедного люда вызывают в нас обыкновенно представление о невинных страдальцах, терпящих незаслуженно, и не допускают мысли о том, что несчастия и лишения составляют, может быть, удел людей порочных, как на самом деле это и бывает весьма и весьма нередко. В тех, чьи бедствия так рельефно выставляются в памфлетах и так красноречиво описываются в проповедях и речах, находящих себе отголосок и в обществе – почти всегда видят людей вполне достойных, но жестоко обиженных судьбой, и ни в одном из них не предполагают человека, несущего только заслуженную кару за свои проступки и пороки.

Если вы позовете кэб на одной из лондонских улиц, то, может быть, немало изумитесь, видя, как дверцы его непременно будут услужливо отворены кем-то, неизвестно откуда явившимся и желающим получить от вас подачку в вознаграждение за свои хлопоты. Изумление ваше, однако, должно будет значительно уменьшиться, лишь только вы попробуете сосчитать всех праздношатающихся у дверей таверн или обратите внимание на то, как быстро всякие уличные процессии и зрелища собирают вокруг себя толпы зевак, появляющихся из соседних глухих переулков и с задних дворов. Видя, как много этого люда собирается по временам на небольшом пространстве, даже на самой маленькой улице, становится ясным, что во всем Лондоне подобных лиц кишат тысячи и даже десятки тысяч. Вы скажете, может быть, что у них нет работы. Скажите лучше, что они от нее или совсем отказываются, или спешат как можно скорее отделаться. В большинстве случаев все эти праздношатающиеся – просто-напросто бездельники, живущие тем или другим способом на счет порядочных людей: бродяги, глупцы, настоящие или будущие преступники, юноши, лежащие тяжелым бременем на своих истомленных трудом родителях, мужья, отнимающие у жен их заработок, молодцы, живущие на содержании у проституток; а рядом со всеми