Коко Шанель. Я сама — мода - Мишель Марли

ожидании пассажиров. На другом берегу красовались роскошные средневековые здания, поражающие взор тициановской медью — особым оттенком красного, которым Венеция обязана знаменитому живописцу, — в сочетании с золотисто-желтыми тонами на фоне ярко-синего неба. Легкий, ласковый ветер реял над каналом. Габриэль почувствовала запах водорослей и смолы, характерный для любого портового города. Гомон голосов не стал тише, но утратил резкость. Толпа распределилась по разнокалиберным пароходикам, напоминавшим маленькие баржи на Сене. Габриэль направилась к воде, но Мися увлекла ее в другую сторону.

Под маленьким голубым балдахином с золотыми кистями их ожидал Хосе Серт. Полноватый испанец помахал Габриэль рукой, а затем обнял ее и расцеловал в обе щеки.

— Карета подана, мадемуазель Коко! — пошутил он и указал на маленький катер, стоявший внизу у причала. — Багаж будет доставлен в отель на гостиничном пароходе. А мы воспользуемся самым удобным средством передвижения, хотя и не самым романтичным. Но всему свое время.

Матрос в тельняшке подал Габриэль руку, чтобы помочь ей спуститься на борт. Она немного помедлила, подумав о своих чемоданах, которые предпочла бы иметь при себе, но потом решила довериться судьбе. Точнее, служащим Восточного экспресса, венецианскому носильщику, «Гранд-отелю де Бэн» и своему другу Хосе. Решительно шагнув на трап, она спустилась на палубу и села на сиденье лицом к носу катера.

«Добро пожаловать в Венецию, Коко Шанель! — подумала она. — Добро пожаловать в новую жизнь!»

Глава вторая

Габриэль бывала в Довиле, Биаррице, Каннах и Монте-Карло. Ей были знакомы ширь белых пляжей и бесконечный морской простор, пестрые купальни и роскошные виллы, фешенебельные отели и их элегантные гости. Но здесь, на острове Лидо ди Венеция, все это воспринималось как-то иначе. Даже на расположенном со стороны открытого моря пляже она постоянно помнила о величественной панораме где-то за спиной — громаде собора Сан-Джорджо-Маджоре, своего рода портала Большого канала. Сознание того, что на другом берегу канала Орфано всех желающих ждут несметные сокровища искусства с многовековой историей, придавало даже самым легкомысленным разговорам под палящим солнцем или за аперитивом на крытой террасе «Гранд-отеля де Бэн» больше одухотворенности, чем любые общественные, политические или художественные скандалы.

Зато светская публика на Адриатике была такой же, как и в других подобных местах. Она в значительной мере состояла из русских эмигрантов, заполонивших после революции в бывшей царской России берега Атлантического океана и Средиземного моря и без конца широко празднующих свое избавление от гибели. Сидя в полудреме под зонтом рядом с Мисей и Хосе, Габриэль то и дело слышала напевную славянскую речь или резкий русский акцент во французских или английских фразах. Эти звуки были ей уже привычны, хотя она не понимала ни слова по-русски, а большинство беженцев из России, будучи представителями высшей знати, говорили преимущественно по-французски. Сердце Габриэль жадно впитывало в себя эту музыку с тех пор, как в Париже появились первые князья и графы. Ее не только приятно поражала эффектная внешность высоких стройных аристократов, ей импонировала также их образованность и высокая культура, их вкус и элегантность. К несчастью, большинство из них, лишившись своего состояния, теперь были бедны, как пресловутая церковная мышь. Поэтому жили на последние сбережения, на деньги меценатов, любовников или любовниц и на пожертвования друзей. Мися тоже занималась сбором средств для русских в качестве члена какого-то комитета, правда, главным объектом ее благотворительности была балетная труппа Сергея Дягилева, которая еще до Великой войны гастролировала в Западной Европе. Сегодня вечером чета Серт как раз намеревалась навестить знаменитого импресарио. Разумеется, с Габриэль на буксире.

Габриэль ничего не имела против того, чтобы несколько дней побыть тенью своих друзей. Она вообще не любила быть в центре внимания, ей больше нравилось слушать, чем говорить: пассивно участвуя в серьезных беседах других, она оттачивала память и ум. Поездка в Венецию и в самом деле оказалась целительным бальзамом для ее израненной души. Она наслаждалась свободой от какой бы то ни было ответственности, возможностью не встречаться ни с кем, кто чего-то хотел от нее, и даже не напрягать ум и обоняние в поисках особого аромата, который, несмотря на все усилия Франсуа Коти, так и не удавалось найти. Габриэль впервые жила сегодняшним днем, без всяких планов и целей.

Это действовало благотворно, как и посещение венецианских церквей и музеев в сочетании с неустанными и поучительными комментариями Серта к картинам, скульптурам и архитектурным памятникам, тем более что культурная программа обычно заканчивалась восхитительным обедом или ужином в одном из бесчисленных ресторанов на воде. Она уже плакала так много в Париже. Здесь, после утомительных экскурсий и веселых пирушек с обильными возлияниями, просто не оставалось на это сил. Ночами она утопала в своей скорби все реже, потому что мысли снова постепенно завертелись вокруг других тем, далеких от страшной потери. И чем больше ширился в ней внутренний покой, тем здоровей становился цвет кожи, тем ярче сияли глаза.

— Мы встретимся с Сергеем Дягилевым в кафе «Флориан», — сообщила Мися, когда они мчались на водном такси по лагуне навстречу вечернему солнцу.

Закат окрасил башни и купола в багрово-золотой цвет. С оживленной пристани у Пьяцетты доносились звуки саксофона. Какой-то уличный музыкант играл регтайм, диссонировавший с фасадом Дворца дожей, но хорошо сочетавшийся с комментарием Серта:

— Наполеон назвал площадь Сан-Марко самым красивым парадным залом Европы. Такой она и осталась.

В аркадах Прокураций сидели туристы и венецианцы за чашкой эспрессо или за бокалом вина. Габриэль предпочла бы устроиться за столиком в одном из внутренних помещений кафе «Флориан», чтобы полюбоваться аллегорическими фресками; она любила художественные произведения, составляющие единое целое с интерьером, но, естественно, не стала возражать, когда Хосе предложил место за столиком в галерее.

Прежде чем они успели сделать заказ, появились русский импресарио и его спутник. Сергей Дягилев оказался элегантным мужчиной с эффектной внешностью, в возрасте Хосе. Сопровождавшему его юноше, нежному и тонкому, было не больше шестнадцати лет. Его звали Борис Кохно.

Русские вежливо поприветствовали ее, но этим их внимание к ней и ограничилось. Очевидно, знаменитому антрепренеру и его секретарю она не показалась достаточно важной персоной. Дягилев, вероятно, никогда не слышал о мадемуазель Шанель, а юноше ее имя говорило еще меньше. Габриэль это нисколько не обидело, скорее позабавило, потому что она чувствовала себя равной им во всех отношениях. В художественной среде никому не было дела до ее происхождения и условий, в которых она выросла. Равным образом никого не интересовали ни ее кафешантанное прошлое, ни любовники. Актерам, художникам, поэтам и музыкантам все это