Коко Шанель. Я сама — мода - Мишель Марли

было безразлично. Да, Дягилев не проявил к ней должного интереса, но ее происхождение тут, во всяком случае, было ни при чем. Поэтому, когда Мися собралась внести ясность относительно того, кто есть кто, она незаметно наступила ей под столом на ногу.

«Разжалованная» таким образом в пассивную слушательницу, Габриэль откинулась на спинку стула и с наслаждением попивала холодное белое вино. Темой беседы стала скончавшаяся недавно во Франции великая княгиня Мария Павловна, урожденная принцесса Мекленбург-Шверинская, супруга брата предпоследнего русского царя и «серый кардинал» при дворе в Санкт-Петербурге.

— Она была, несомненно, самой выдающейся из всех великих княгинь, — восторженно говорил Дягилев. — Встречу с ней, моей старой покровительницей, в начале нынешнего года здесь в Венеции после ее бегства из России я навсегда запомню, как одно из ярчайших событий моей жизни. Правда, здоровье ее уже оставляло желать лучшего. Эта смерть для многих стала тяжелой утратой. — Для пущей убедительности он промокнул глаза белоснежным нагрудным платком. — Этот платок — ее последний подарок мне.

Нос Габриэль, вышколенный Франсуа Коти, мгновенно уловил мимолетный аромат, исходивший от надушенного платка. Цветочный и в то же время древесный, терпкий, но с крохотной сладкой нотой. Обещание и дар блаженства одновременно. Удивительная комбинация из множества запахов, которые Габриэль никак не могла вычленить. Какой необычный аромат! Она с трудом сдержалась, чтобы не придвинуться к Дягилеву вместе со стулом.

— При мысли о великой княгине я невольно вспоминаю премьеру «Весны священной», — сказала Мися.

— Ах, какой балет! — восторженно откликнулся Дягилев. — Музыка Стравинского, декорации Пикассо, костюмы Пуаре… Это было восхитительно. Даже слишком. Для невежественной, страдающей снобизмом парижской публики.

Габриэль вспомнила свое первое посещение театра.

Она видела упомянутый спектакль примерно за год до начала войны — один из тех редких случаев, когда ее не сопровождал Бой. Она отправилась в театр с клиенткой, пользовавшейся услугами ее шляпного салона. В сущности, ее интересовали лишь балетные костюмы — хотелось посмотреть на работы Поля Пуаре. Сосредоточившись на покрое и тканях, вышивке, оторочке и кантах, на этой феерии красок, на буйстве красных тонов, сначала она даже не заметила назревающего скандала, хотя с удивлением отметила про себя необычайную экстравагантность хореографии и странную исступленность музыкантов, немилосердно истязавших инструменты. Вместо восторга публика пришла в ужас; возмущенные крики, свист и топот в конце концов вынудили художественного руководителя недавно построенного театра Елисейских Полей включить в зрительном зале свет несмотря на то, что артисты на сцене и музыканты в оркестровой яме еще какое-то время стоически продолжали спектакль. Этот грандиозный провал принес композитору Игорю Стравинскому всемирную известность, но ни на шаг не приблизил к славе остальных участников премьеры. Разумеется, за исключением Пуаре — уже тогда непререкаемого авторитета в мире моды.

— Кажется, эту постановку в Париже финансировала великая княгиня? — спросила Мися.

Дягилев сунул платочек обратно в нагрудный карман, и аромат, к сожалению Габриэль, улетучился.

— Я никогда не забуду щедрость ее высочества, — ответил он. — Сегодня такая отзывчивость, увы, стала редкостью.

— А ведь деньги не должны играть никакой роли в искусстве, — заметил Хосе Серт.

— Я хотел бы включить «Весну» в нашу осеннюю программу, хотя бы ради памяти великой княгини. Наш хореограф, Леонид Мясин, уже репетирует с труппой, но восстановление спектакля требует колоссальных денег. Mon Dieu[6], чего стоит один только симфонический оркестр в том составе, который нужен Стравинскому! Сможем ли мы справиться без вашей неоценимой помощи, без вашей благословенной страсти к сбору средств, пока, к сожалению, неизвестно, мадам Серт. — Он наклонился, взял Мисину руку и галантно поднес к губам. — Но убежден: время «Весны» наконец пришло…

Он красноречиво умолк, покачал головой и взял свой бокал.

— Я думаю, мы найдем способ помочь вам поставить новую версию «Весны».

— Наши последние гастроли по Англии оказались едва ли не убыточными, несмотря на блестящую работу артистов и музыкантов. И это очень грустно.

Габриэль слушала вполуха. Какое ей дело до балета? Ее в эту минуту занимал аромат, повисший у нее в душе легким облачком, словно отзвук далекого воспоминания. Это было именно то самое чувство, к которому она стремилась в поисках своей туалетной воды. Ее рассеянный взгляд блуждал в пространстве, затем остановился на нагрудном платке балетмейстера, напоминавшем увядшую розу. Непременно нужно выяснить, что это за духи с таким стойким опьяняющим запахом. Но не могла же она, вопреки всем правилам вежливости, так неучтиво прервать разговор Дягилева с ее подругой! К тому же он вообще мог не знать, какими духами пользовалась великая княгиня. Габриэль терзалась сомнениями, но в конце концов решила, что восстановление спектакля «Весна священная» для «Русского балета Дягилева» не может быть важней, чем открытие новой, уникальной формулы духов для нее.

— Его имя известно всему миру, а он со своей семьей вынужден бедствовать… — причитал тем временем Дягилев. — Этот великий композитор влачит жалкое существование, как нищий крестьянин. Ужасные времена!

— Pues bien![7] — прервал Серт его печальный монолог и поднял бокал. — Друзья, выпьем, несмотря на это, за жизнь и за дружбу! Salud![8]

Нет, спрашивать сейчас про духи неуместно, решила Габриэль. Она выпила вместе со всеми, по-прежнему чувствуя себя никем не замечаемым статистом. — В один прекрасный день ты увидишь меня, Сергей Дягилев! — подумала она. — Если мне удастся создать собственные духи, такие же неповторимые, как те, которыми надушен платок великой княгини, то и успех русского балета “Весна священная” не заставит себя долго ждать. Я позабочусь об этом». На губах ее появилась едва заметная ироническая улыбка. Она беззвучно смеялась над собой и над своими честолюбивыми замыслами.

Глава третья

В отличие от своих друзей, Габриэль вставала рано. Она привыкла начинать работу в семь утра, и внутренние часы даже в отпуске поднимали ее с постели ни свет ни заря.

В первые дни по приезде она коротала время до обеда в саду или на террасе отеля с книгой в руках. Однако вскоре даже новый роман Колетт[9] о любви зрелой женщины к юноше не мог удержать ее в отеле — ее неудержимо влекло к той особой мистике, которой была окутана «столица рек и каналов» со своими древними стенами, свидетелями бесконечного множества историй. Оставив «Шери»[10] в номере, она не спеша пошла к пристани речного трамвая, чтобы по воде отправиться к площади Саи-Марко. В первый раз одна и как обычная туристка.

Очарование города, которому она поддалась во время своих вечерних прогулок с Сертами, сегодня дотла сгорело в лучах палящего полуденного