Моя жизнь — опера - Борис Александрович Покровский

до моего приглашения в Большой театр! Моя Судьба продолжала руководить моей жизнью. Сознательно или бессознательно, но я уже сам укладывал рельсы своего будущего в предназначенном направлении. Но, поверьте мне, о Храме с восемью колоннами я и не мечтал, не смел мечтать.

Я ставил спектакли — один, другой, третий… И однажды я поставил оперу Серова «Юдифь».

БОЛЬШОЙ ТЕАТР

Опера «Юдифь» рекомендовалась к постановке Министерством культуры как «патриотическая» и «созвучная военному времени». А если рекомендуют, значит надо ставить. «Юдифь так Юдифь», — подумал я. Вспомнил библейский сюжет и Ф. И. Шаляпина в роли Олоферна… А много ли надо, чтобы заработала фантазия? Художником спектакля был мой соратник, человек, верящий в меня — Анатолий Мозанов (это он выручил меня при первой постановке «Кармен», написав декорации на рогоже). Дирижером был Лев Любимов (мой главный защитник при сдаче дипломного спектакля). Олоферна пел Иван Яковлевич Струков (тот, кто предупреждал меня об опасных актерских вопросах на репетициях) — прекрасный актер! Я не мог предположить, что эта постановка станет в моей жизни тем стрелочником, который резко направит мой мчащийся на всех парах «локомотив жизни» по новому пути, в столицу, на сцену знаменитого Большого театра.

Всё произошло просто и легко. Кто-то в обкоме решил, что хорошо бы иметь Горьковскому оперному театру Сталинскую премию. Для просмотра спектакля приехала официальная комиссия. Среди членов комиссии — два великих для меня авторитета: Павел Александрович Марков, ближайший соратник Станиславского и Немировича-Данченко, известный театровед, режиссер, влиятельный и мудрый знаток театрального искусства, и Михаил Михайлович Морозов, виднейший шекспировед, у которого я слушал курс шекспироведения в ГИТИСе. (Мы, студенты, звали почтенного ученого «Микой», потому что знали, что на знаменитой картине Серова «Мика Морозов» запечатлен наш профессор в детстве.) Комиссия осталась довольна спектаклем, и я был выдвинут на соискание премии.

И тут снова в моем маршруте появилась радостная станция, мой личный праздник души, второй по счету после триумфального поступления в ГИТИС. Это было одно из тех мгновений душевной радости, которые остаются в памяти навечно и согревают, увы, замерзающее сознание жизни. После окончания спектакля я вошел в кабинет директора, и при виде меня все присутствующие встали и зааплодировали. Тогда я почти потерял сознание. Радость, подкрепленная гордостью, утвердила веру в себя. «А может быть, я и вправду режиссер?» — вспомнил я слова Товстоногова. Подобное радостное мгновение ждало меня ещё один раз в жизни, но об этом позже.

А пока за окном моего локомотива мелькали малые и большие, важные и незаметные, значительные и пустяковые объекты. Потом мне рассказали, что П. А. Марков, ставивший в это время спектакль в филиале Большого театра вместе с художественным руководителем Большого театра С. А. Самосудом, сказал: «Что мы тут возимся, когда в Горьком есть парень…» Пользующийся влиянием в комитете по Сталинским премиям Самуил Абрамович Самосуд произнес, как отрезал: «Какая Сталинская премия театру? Надо просто Покровского, если уж он так хорош, перевести в Большой театр».

И вот в Горький прилетела правительственная телеграмма, в которой мне предписывалось немедленно явиться в Москву для работы в Большом театре в качестве режиссера. В Горьком все погоревали, не без доли гордости, достали мешок пончиков с вареньем на дорогу, подарили серебряную сахарницу с сахаром («чтобы сладко было там у них в Москве жить»), и я уехал в город, в котором родился и где жила моя мама (отец в то время уже умер). Я поехал домой. Я был молод и знал: так надо, не я этого добивался, это — Судьба. Только теперь мне становится грустно, когда я вспоминаю друзей, которые своим добром и верой в меня дали мне жизнь — жизнь для оперы. И эти воспоминания полны благодарности к дорогим именам артистов Горьковского театра. Недавно, когда я был за границей, мне позвонили. Женщина просила передать, что хочет со мной попрощаться перед смертью. Умирала моя первая Кармен. Так кончается карьера, так уходит жизнь.

Но в 1942 году, когда фашисты бомбили Москву и рассматривали в бинокль стены Кремля, когда моя старенькая мама с такой же старой тетей ночью ходили по крыше дома и щипцами сбрасывали вниз зажигательные бомбы, я приехал в Москву. Это было парадоксальное время! Москва опустела. Многие её оставили ввиду того, что фашистские войска были уже под Москвой, фашистских разведчиков видели на окраинах города, и при этом в Москве работали два оперных театра (филиал Большого и театр им. Станиславского и Немировича-Данченко). Более того, правительство вызвало телеграммой молодого режиссера для постановки опер в Большом театре.

С огромным трудом на третьи сутки я добрался до Москвы. Сразу побежал к маме. Возвращение сына в родной дом её не удивило — она давно молила об этом Бога… Прибежал в Министерство культуры. Но гордо представленную мной правительственную телеграмму там прочли с полнейшим равнодушием: «Ну и идите к Самосуду в Большой, мы-то тут при чем…». Пошел в Большой к Самосуду. Кроме меня приема ожидал элегантный молодой человек — дирижер из Ленинграда (К. П. Кондрашин), тоже приглашенный в Большой, а Самосуд в кабинете беседовал с директором (им тогда был Колишьян). Вероятно, это был разговор о том, как поставить оперу «Под Москвой», которую заканчивал композитор Д. Кабалевский и которую Самосуд хотел поставить в филиале Большого театра. В это время здание Большого было частично разрушено бомбой, а коллектив эвакуирован в Куйбышев.

Эта опера была посвящена разгрому гитлеровцев под Москвой. И директор театра с художественным руководителем, попивая чаек (без сахара!), обсуждали новую постановку. Режиссер, прибывший из Горького, и дирижер, прибывший из Ленинграда, терпеливо ждали приема, а секретарша бдительно охраняла покой руководства; за окном ревел сигнал воздушной тревоги, и моя мама лезла на чердак сбрасывать «зажигалки». Фашисты привезли под Москву гранит для монумента в честь своей победы, а в городе работали оперные театры. Все были заняты своим (часто незначительным) делом. И никто не верил в победу Гитлера и падение Москвы! Наконец, никто не мог знать, что оперу Д. Кабалевского «Под Москвой» буду ставить я, что мы подружимся с Кондрашиным и подарим Большому несколько знаменитых спектаклей, которые будут удостоены самых высоких наград. И в тот момент я даже не мог предположить, какую большую роль в моей жизни сыграет Самуил Абрамович Самосуд.

Мы ждали долго. Наконец-то из двери выглянул Самосуд и удивленно спросил: «А вы кто? Ко мне? Чего же вы ждете?» Сначала он отпустил Кондрашина (после разговора у притолоки двери). Потом настала моя очередь. Прочитав телеграмму, Самосуд спокойно сказал: «А нам режиссеры не