Моя жизнь — опера - Борис Александрович Покровский

нужны!» С этого неожиданного заявления началась серия парадоксов и непредсказуемых действий, которая со временем стала мне знакома и даже приобрела свое обаяние. Самуил Абрамович Самосуд — человек и дирижер, которого забыть нельзя, который достоин бесконечных восторгов и бесконечного удивления. А тогда у нас состоялся следующий разговор:

— Вы режиссер? А что Вы умеете делать?

— Всё!

— А занавес умеете открывать?

— Умею!

— Может, Вы ещё и спектакли умеете ставить? Хе-хе…

— Умею!

— А когда Вы ставите спектакль, Вы идете от музыки?

— Нет! Я не иду от музыки, я иду от себя!

Последние слова я, разозлившись, произнес резко и грубо и при этом встал и развернулся, чтобы уйти, хлопнув дверью. Но Самосуд догнал меня и, обнимая, радостно воскликнул: «Браво! Наконец-то! Наконец-то я вижу режиссера, который не идет от музыки, все другие давно уже от неё далеко ушли! Xa-xa!» С этими словами Самуил Абрамович, всё еще держа меня в объятиях, подошел к телефону и набрал какой-то номер:

— Сергей Сергеевич? Дорогой мой, я нашел замечательного режиссера для «Войны и мира»! Пожалуйста, встретьтесь с ним, поиграйте ему клавир… Когда? Сегодня вечером? Ждем Вас!

Этим же вечером в одной из комнат дирекции Большого театра Сергей Сергеевич Прокофьев в присутствии Самосуда и двух концертмейстеров играл мне, будущему постановщику, оперу «Война и мир». Боже, как в свое время я мучился над его «мимолетностями»! А теперь я не мог поверить: сам Прокофьев играет мне свою новую оперу! И мне показалось, что он — замечательный пианист — не в лучшей своей форме. Наверно, я считал, что сам бы сыграл лучше… Может быть, это было от того, что в комнате было темно, ноты тускло освещались, окна были зашторены.

В перерыве меня попросили высказать свое мнение — понравилось ли? Я хотел сказать «правду-матку», ведь мне не совсем понравилась музыка. Судя по сюжету и месту действия, я скорее ожидал что-то в стиле Чайковского или Рахманинова. И в этот момент я совершил один из самых мудрых поступков своей жизни — я промолчал. А ведь мог по молодости-глупости начать критиковать оперу, ведь критиковать великие произведения куда легче, чем понять их. Но, слава Богу, я взглянул на Самосуда — у него глаза были полны слез восторга! И мое молчание, мой отказ высказать «свое мнение» стал первым шагом к победе в сотрудничестве с Самосудом. Так очень вовремя Госпожа Судьба закрыла мне рот и не позволила вывалиться из него тому мусору, каким чаще всего бывает мнение «молодого карьериста». Сколько раз, ставя эту оперу в различных театрах, восхищаясь ею, я хвалил себя, что не высказал тогда невежественной глупости, которая всегда живет рядом с нами и просится наружу.

После этого обо мне забыли на несколько дней. Однако вскоре произошел непредсказуемый самосудовский экзамен. Я сидел в заднем ряду партера на репетиции оперы Кабалевского «Под Москвой», которую проводили Самосуд и П. А. Марков. Это был уникальный эксперимент. Опера создавалась о событиях, которые происходили под Москвой в это время. Сцены писались ночью, утром они репетировались. И вот шла репетиция. Во время некоторого замешательства в постановочной группе (в неё входил еще и артист балета Михаил Забович) Самосуд вдруг воскликнул: «А где этот… Ну, как его… Покровский! Почему он сидит в последнем ряду? А кто будет работать? Идите, дорогой, на сцену и поставьте нам рассказ лейтенанта, как угоняли на прошлой неделе пленных!»

Я вышел на сцену и начал ставить пластические мизансцены, импровизируя на ходу, среди изумленных, незнакомых мне артистов хора. Когда сцена была поставлена, её повторили с начала и до конца. Самосуд крикнул: «Прекрасно!» — и все зааплодировали. «Но, — продолжил Самосуд, — давайте завтра попробуем её перестроить, представить всё с другой стороны, как бы мы это видели в зеркале». На следующий день мы долго и нудно всё перекраивали, и когда работа, наконец, закончилась, услышали из зала: «А знаете, прежний вариант был лучше». Вскоре «блиц-спектакль» был выпущен и я прочитал свою фамилию в графе «постановщики».

И снова наступил простой. Но однажды на вечернем спектакле «Царской невесты» Самосуд задал мне вопрос:

— А что Вы делаете?

— Ничего.

— Как ничего! Вам надо что-то поставить! Что у нас сегодня идет?

— «Царская невеста», — все присутствующие в ложе закивали, будто раньше этого не заметили.

— Вот и поставьте «Царскую невесту», — вдруг сказал маэстро.

На другой день в фойе первого этажа состоялась моя первая репетиция «Царской невесты». Зачем это было нужно, я не понимал, но видел, что на репетицию ко мне пришли знаменитые в те времена артисты: Барсова, Михайлов, Головин, Политковский. Мне стало ясно, что дело серьезное. Сроки премьеры, очень жесткие, объявили сразу. Нет Любаши? Не беда! Мне сказали, что скоро приедет с гастролей Максакова, и она с одной репетиции всё поймет.

Я с трудом держался, не давая себе растеряться и пасть духом. Я подозревал, что всё сделано, чтоб проверить мою режиссерскую хватку, и поэтому решительно переставлял мизансцены старого спектакля. Накануне премьеры попросил друга-ассистента ввести в курс дела Максакову. Он сообщил ей, что дуэт, который раньше шел у окна, теперь будет идти около печки, а сесть можно на скамеечку, которая теперь будет стоять у стены…

Вечером мне нашли галстук, чтобы я вышел на премьерские поклоны. Как заведено, все артисты, взявшись за руки, кланялись публике, радуясь «удивительному успеху». Рядом со мной кланялась незнакомая мне артистка, певшая Любашу. Она тихонько дернула меня за руку и прошептала: «Вы — Покровский? А я — Максакова! Будем знакомы!» Так я познакомился со знаменитой певицей.

Комедия? Не совсем. У Самосуда всё имело символ и расчет. Вскоре во всем мире знали: несмотря на то, что фашисты стоят в нескольких километрах от Москвы, в Большом театре с большим успехом состоялась премьера новой постановки оперы Римского-Корсакова «Царская невеста». Россия непобедима и неприступна Москва.

Все были рады. Удивились только мои коллеги из Горького: «Неужели Покровский так изменился? Неужели он так примитивно ставит в Большом?»

Самуил Абрамович Самосуд был великим оперным дирижером, обладающим удивительным чувством сцены, театра. Он дирижировал не музыкой и не оркестром, — он жил в потоке действия оперы, в потоке эмоций персонажей. Формула Станиславского «Жизнь человеческого духа» не была известна Самосуду, но она стала сущностью его оперного творчества. Когда-то он много работал с Мейерхольдом и не любил режиссеров, упорно держащихся за один раз и с трудом выдуманное решение сцены. Его идеалом был свободно творящий режиссер, легко импровизирующий в соответствии с требованиями партитуры и возможностями актера-певца. Я ему был нужен,