Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова

росли в саду, червей выращивали, кормили, сортировали, что давало возможность наблюдать за насекомыми. Позднее свою книгу о гусеницах Мария Сибилла начала именно с описания шелкопряда и ему же посвятила титульный лист: «На листе шелковицы сидит большой шелковичный червь. Вскоре предстоит его превращение. Червь белый, полупрозрачный. Изо рта его тянутся шелковые нити, служащие материалом для домика. Затем образуется косточка, потом бабочка».

Исходя из собственного опыта, исследовательница заключает: «Бабочки откладывают желтые круглые яички и умирают. Из яичек в теплом месте выходят червячки. Им нельзя давать мокрые листья, а то они заболеют и умрут. Болеют они и в плохую погоду, надо их укрывать».

Каждый в этой семье вольно или невольно вбирал мастерство другого. Это была бесконечная череда перерождений мастерства.

Сибилла вобрала в себя всё – червей матери, и ведуты отца, и цветы отчима.

Мастерство моей матери заключалось в терпении, в умении смотреть на отсутствие, на то, чего нет. Все вокруг воспевали яркость нежность пламенность ее работы, но, мне кажется, дело заключалось не столько в этом, а в умении замирать так же, как замирали ящерицы, которых она отвела мне изображать. Раздвигая границы времени, замирая между движением и пустотой, моя мать умела смотреть на предмет либо живое существо вне события.

Для Доротеи работы матери стали образцами, на которых она могла учить своих подопечных молодых художников Академии. Для копирования были выбраны те рисунки, которые давали возможность научиться зарисовывать животных без какого-либо окружения, как самостоятельный объект. Ученики состояли при домашней мастерской Гзелей для обучения художествам, в житии человеческом преполезным: в иллюминировании трав и патентов, в рисовании и малевании водяными красками кунсткамерных вещей, в грунтовании картин, в градировании листов и прочем.

Павел устроил в честь своего Ангелеича фейерверк.

Далее капризное повествование мое пытается отклониться в опасную область соблазна – мир петербургских фейерверков с его страстями интригами провалами и открытиями. Но мы этого не позволим, лишь позволим на минуточку вглядеться в ту пленительную темноту:

…следует заметить, что ее Величество испытывала мало склонности к фейерверкам после опасного случая во время фейерверка, при котором она чуть не лишилась лица. Ее величество в сопровождении принцессы Елизаветы и принцессы Анны подошла к окну, чтобы смотреть на фейерверк на льду Невы. Потешные огни, ракеты и лусткугели разрывались в воздухе и выбрасывали множество брызг белого огня и таким образом освещали, как днем, всю площадь от края и до края.

Чтобы лучше рассмотреть этот приятный спектакль, принцесса Елизавета прижалась лицом к оконному стеклу, а принцесса Анна держалась несколько поодаль так, что могла видеть фейерверк через плечо первой. Вдруг принцесса Анна подошла поцеловать замечательно округлое белоснежное плечо принцессы Елизаветы. Та, тронутая неожиданным поцелуем, быстро повернула лицо от оконного стекла в сторону принцессы Анны, чтобы поцеловать ее в ответ, так что теперь ее правая щека оказалась возле окна, где перед этим находился лоб и центр ее красивого лица. И в этот момент один из лусткугелей после разрыва с силой ударил в двойную раму и разбил стекло на куски, и на лице и шее принцессы оказалось 11 кровавых ран. Все, кто находились в комнате, ужаснулись, но дочь Петра Великого высказала меньше всех испуга, прижала свой белый носовой платок к раненым местам и молвила с улыбкой – это не опасно, это только царапины.

Желанное рождение великого князя Павла Петровича дало новый повод к еще более высокому взлету фейерверков и иллюминаций: во дворе особняка Шувалова проходила блестящая и достойная удивления иллюминация из прозрачного и окрашенного всеми необходимыми красками льда в виде открытого театрального здания, сооруженного из прозрачных камней или зеленоватых оттенков горного хрусталя с колоннами, арками, статуями, цветущими апельсиновыми деревьями и цветами – в последний же вечер был сожжен прекрасный фейерверк, изображение которого, гравированное на меди, раздавалось гостям с описанием и объяснением.

Дети Доротеи Гзель никакого интереса или способности к малярству не проявили: работали на почтамптах в Петербурге, а также в Иркутске.

Язык Беркелей

Следующим после ухаживания за видоизмененными красавицами средством заработка стало выдавливание из себя поддельных школьных сочинений о русской литературе на поддельном американском языке. Я должна была излагать нехитрые истории улыбчивых неудачников с жемчужными зубами, светлыми глазами и пухлыми маленькими руками, но дело было не в их меланхолических злоключениях и исчезновениях, а в самих словах и даже в буквах/звуках: все они стали перемешиваться, исчезая во мне, при этом как бы отдаляясь. Первый год жизни вне себя дался моим языкам непросто.

Я плохо понимала и плохо говорила, хотя все вокруг жалостливо утверждали, что во мне происходила операция по усовершенствова-нию, урегулированию языков. Это напоминало поход к логопеду в четыре года, когда, чтобы исправить всевозможные дефекты речи, мне подрéзали уздечку: язык лишился опоры и упал, и стал лежать у меня во рту как ленивая июльская жаба.

И вот теперь, в 22 года, я заново переживала беспомощность: окруживший меня новый мир, The New World, совершенно не нуждался в моем главном и единственном жизненном орудии/сокровище – в ловкости родного языка. Нуждался в моих руках, ногах, терпении, выносливости, молчании, наблюдательности, любопытстве, небрезгливости.

Момент, когда меня на вечеринке сочувственно представили/ обозначили как «глухонемую француженку», оказался определяющим, – мне оставалось только найти утопический кусок мира, где могли бы пригодиться мои невозможные страсти и навыки.

Так я села на останавливающийся прямо на углу автобус и вошла в класс по русской литературе XVIII века, который преподавал человек с внешностью благосклонного леопарда. Он читал студентам безумца и гордеца Сумарокова:

Любови слаще нет на свете ничего;

Однако иногда она горчай всего…

Сочетание дикого мне русского языка с непонятным американским вызвало удивление и вдруг разбудило. С одной стороны, из меня торчал к миру, пытаясь притворяясь развиваться, культ/обрубок чужого языка, внутри же, как в чудовищном аквариуме, продолжал развиваться родной, слишком пышный, изнеженный и сложный для моих новых нужд: от этого несоответствия я стала неистово писать стихи, чего долго до этого не могла делать (привычная прошлая жизнь с ее привычными бедами и невозможностями, вероятно, стала служить моей капризной Музе чем-то вроде кляпа).

Автобус № 51А ездил из Окланда в Беркли и впоследствии оказался на много лет моим главным средством передвижения, каждый раз вместе со мной этим же автобусом передвигался по делам своих демонов разрозненный коллектив местных безумцев и бездомных. Как мне вскоре объяснили, общественным транспортом в Калифорнии пользуются только