Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова

маргиналы. Объяснение указало мою социальную принадлежность. Очевидно, этот маршрут особенно притягивал к себе (кроме нас, муравьев университета) неземных нежильцов, жильцов вершин. Вообще, городок был магнитом для безумцев всех мастей, и они фланерствовали здесь во власти своих кусков мрака, что-то им гневно доказывая, капризно требуя. При входе на кампус, метров в десяти поодаль, взобравшись на подгнившие ящики, стояли два глашатая – один грозно выкрикивал: «Будьте счастливы! Будьте счастливы!» Другой канючил: «Помогите! Помогите же мне немедленно!» Стремящиеся к знанию толпы обтекали их совершенно равнодушно, не желая ни счастья, ни филантропии. Аляповатые и дурно пахнущие нищие Беркли казались и кажутся мне тоже пришельцами или наоборот выходцами, не вместившимися, выкатившимися с ламинированных полочек жизнеустройства под воздействием столь ли важно чего – наркотиков, болезни, ударов судьбы – своего рода чужими, теми, кто не смог проникнуть в аккуратно запаянные ячейки человеческого муравейника. Вот старик в лохмотьях, они были некогда свадебным платьем, бродит по проезжей части, грозит кулаком водителям, проклинает высшее существо, что твой бедный Евгений. Водители пытаются его объехать, высшее существо безмолвствует, прохожие предпринимают усилия не замечать. Вот он заходит в автобус, в котором я занималась, читала по-английски Толстого и Набокова и Белого и писала стихи в ту первую осень.

Я ехала в автобусе, в котором

Все были сумасшедшими. И это

Не броская гипербола, позором

Могущая быть в творчестве поэта,

Столь пристального к мистике реалий,

Как я. Так вот, они и вправду были

Больными, осторожно забирались

На жердочки сидений, и взирали

Куда-то в пустоту, и говорили

Одновременно, каждый о своем,

Кому-то, кто не сущ, не осязаем,

И пахли все нестиранным бельем.

Один из них, с косицей и в перстнях,

Все приставал к водителю с беседой,

Изрядно светский, но беззубый рот

Его преображал поток веселый

Нездешних и загадочных острот

В причмокиванье, шамканье, однако

Оратор сам того не замечал…

Его сосед по знаку Зодиака

Сидел в углу и башмаком качал,

Как вдруг он приосанился и грозно,

Взглянув в окно, кому-то за окном

Сказал: «Все это слишком просто,

Чтоб размышлять об этом. Я о том

Кумекаю, сограждане, что тщетно

Додумываем мысли до конца.

Нам ясно все заранее. Ответа

Не получить глухому от слепца.

Но дело не в отсутствии контакта,

А в том, что, как с цветущего холма,

Все обозримо, все уже понятно.

Во всем уже присутствие конца…»

Я с напряженьем вслушивалась в бредни

Печального мыслителя, как вдруг

Старик, дремавший на скамье соседней,

Изобретательным движеньем рук

Ширинку распахнул и, прыгнув к двери,

Мочиться начал в черноту за ней.

Мы проезжали сквер. Кричали в сквере.

Попутчики сидели в тишине.

Другой сосед, когда-то чернокожий,

Теперь в коросте от ушей до пят,

Скрипел своею воспаленной рожей

И, так как тоже был придурковат,

Лупил по ней корявыми культями,

Унять пытаясь нараставший зуд.

(Так побежденный лупит по татами,

Мешая струйку крови и слезу

С соплей под потерявшим форму носом.

Но это отвлеченье…)

        Пятый из

Придурков донимал меня вопросом,

Который час. «Двенадцать без семи».

«Двенадцать без пяти». «Уже двенадцать».

Был предсказуем этот диалог.

Дурак пытался на ноги подняться,

Но был под кайфом и уйти не мог.

Так это было. Больше ничего

Не выжмешь из рассказа моего.

Ни пакостной метафоры, навроде

«Весь мир дурдом», ни прения о том,

Что все мы подчиняемся природе

В итоге, как щенки под животом

Отнюдь не римской суки… Нет, не это

Вело мое дешевое стило,

А вечное намеренье эстета

Шнур выдернуть и выдавить стекло.

(«Автобус номер 51»)

Клио, автобусная попрошайка,

Примеривает елочные игрушки—

Пирамидки шары и белочки и прочие безделушки;

Вот такие заботы —

Причуды предпраздничные у огневушки.

У неё итоги года и у меня итоги:

Аллегория Горя —

Вытягивает блаженно через проход струпьями украшенные ноги

Тычет мне в лицо струпьями изъеденные руки —

Расскажи мне тогда уж давай о сравнительных достоинствах

Разлуки и Скуки.

Эмиграция это болезнь:

Что-то в тебе зачинает необратимый процесс брожения-превращенья

Над водой новогодней

Шуршащей серебряной

То ли сиянье то ли свеченье

Нету мне более места покоя

Нету мне более места покоя

Над водою рождественской поясни мне

Что я теперь такое?

На волне коряга-гнилуха или кристалл —

Драгоценно разбитое новогоднее украшенье?

Лыбится автобусная святая:

Ты – теперь всегда движение/боль,

Самого себя вос-пытание/укрощенье.

(«Итоги года, или Безумцы 9-й улицы»)

Безумцы разбредаются по блошиному рынку, через который каждое воскресенье я ходила к своим мудрым сильным калекам. Гнилые пестрые сокровища развлекали и утешали меня по пути на работу – работа была трудная, как всякое превращение. Эта мешанина нищих безумцев и нищих дерзких торговцев была моим угрюмым весельем, развлечением, почти утешением, хоть здесь я казалась себе как-то уместной. В основном на этом базаре веселье вершили/варили черные и латиноамериканцы, но не только, пахло тяжкими смрадными благовониями, марихуаной, сладким жиром. Это была понятная мне уже бесстыдная нищета, хотя я никогда не думала о ней прямо, как о нищете, но всегда как о единственной естественной жизни, понятной мне, ленинградской девчонке из сердца Купчино, заброшенной Б-г знает куда и зачем.

Ошибаются многие странствователи

Старый Амстердам и новый Амстердам не были подобны друг другу:

Амстердам породил нечто себе обратное, бледное и пустое, дрожащее, порождающее над болотами тревогу. Взрощенная, измученная столь милыми сердцу матери барочными метафорами Доротея думала, что город похож на хилое нежилое возлюбленное дитя безумного в своей страсти и старости родителя – хилый бледный нежилец; она еще не знала, не могла знать, что нежилец этот проживет в своей грозной немочи много столетий, мучаясь и мучая.

Среди этой немочи ее не оставляли мысли о ее былом городе: его