Полдень, XXI век 2007 № 12 - Николай Михайлович Романецкий

* * *

Неделя, как ни странно, прошла спокойно. Она даже обошлась без неприятностей, которых следовало ожидать — банк не арестовал счетов «Нижнего», санэпидемстанция не выписала новых постановлений и штрафов, прокуратура вообще как в воду канула. У Подорогина поджил затылок и были сняты швы, так что громоздкую повязку сменил антисептический пластырь. Правда, для этого пришлось обрить не только дополнительные окрестности ранения, но и голову целиком. Теперь даже в помещении Подорогин не снимал черной вязаной шапочки и, со слов Шивы, сделался похож на героя Джека Николсона, шалопая-бунтаря из фильма «Полет над гнездом кукушки».

Грянули крещенские морозы. Дымчатые и пустынные утра, казалось, лишь едва расширялись солнцем и бегущей от холода, плоско парящей толпой, чтобы тотчас схлопнуться синей, подбитой фонарями мутью. Город привычно и предусмотрительно загрипповал. В какой-то из этих коротких, как школьная перемена, дней в кабинет к Подорогину попросился человек, назвавшийся через Ирину Аркадьевну Щаповым.

— По поводу? — сказал Подорогин.

— Говорит, по личному. — Даже сквозь трескучий динамик громкой связи в голосе секретарши слышалось недоумение.

Подорогин сплющил в пепельнице окурок и помахал рукой, разгоняя дым: «Хорошо».

Лицо вошедшего показалось ему знакомым. Защемив дверью пальцы, Щапов встряхнул ими, но тотчас сунул под мышку и поклонился:

— Петр. Сосед. Бывший ваш. Ну… помните, с первого?

Подорогин молча кивнул, сдвинул пепельницу в угол стола и с деланной заинтересованностью стал пролистывать ежедневник. Петра Щапова, несмотря на то что имя и фамилию его слышал впервые, он, конечно, помнил. Он даже помнил определение Натальи (лингвиста по образованию), данное суетному, докучному и всегда как-то агрессивно льстивому соседу: дачный архетип. Только что купленный Подорогиным «лендровер» Щапов величал ему при встречах отчего-то «японской ласточкой» и даже порывался мыть машину, пока однажды в подпитии Подорогин не наорал на него.

Сидя сейчас на краю стула в расстегнутом пальто и комкая упертыми в колени руками мокрую ушанку, Петр Щапов смотрел в пол перед собой, что-то бормотал под нос и был похож на засыпающего у проруби рыбака.

Подорогину позвонили из бухгалтерии. На минуту он отвлекся от посетителя, а когда снова взглянул на него, то увидел, что ничего не изменилось: Петр Щапов сидел в прежней позе и смотрел в прежнюю точку в полу перед собой. Разве что бормотания его стали громче и под шапкой зажглись капельки воды. Подорогин хотел позвать его, спросить, что ему нужно, но догадался, что Петр Щапов уже давным-давно приступил к изложению своей просьбы. Еще какое-то время спустя, ощутив запах сильного перегара, Подорогин понял, что его бывший сосед напуган до полусмерти.

— Алё, алё, приятель! — Подорогин похлопал по столу ладонью, однако Щапов, подняв на него совершенно безумные, невидящие глаза, взмахнул шапкой, снова уставился в пол и продолжал бормотать.

Подорогин встал из-за стола и зачем-то взял в руки ежедневник. Взбалмошным, чудовищным вихрем завертелись мысли о дочках и Наталье. На ватных ногах он обошел стол и встал перед Щаповым. Тот посмотрел на него, подался назад и стукнулся затылком о стену. Подорогин наступил на его брошенную шапку и что-то сказал. Он не слышал ничего, даже звука собственного голоса, и тем не менее продолжал говорить. Всплывшее в дверях белое лицо Ирины Аркадьевны, ее вытаращенные глаза заставили его замолчать, и только тогда, с болью в связках и с ощущением капелек слюны на подбородке, он понял, что все это время орал что было сил. Он услышал свое тяжелое дыхание и скрип стула под Щаповым, который все еще заслонялся от него локтем. Учинив над собой неимоверное усилие, Подорогин кивнул Ирине Аркадьевне, вытер подбородок, одернул рукава и вернулся за стол.

Ирина Аркадьевна скрылась за дверью. Петр Щапов сидел с прижатыми к груди кулаками. В приемной закачалось стекло шкафа. Подорогин, вздохнув, снова одернул рукава и последовал за секретаршей.

— Что, черт возьми, тут у вас гремит?

Его вопрос обездвижил готовую опуститься на стул Ирину Аркадьевну в вершке от застеленного сиденья. На ее пористом носу трепетал молочный рефлекс от окна. Подорогин посмотрел на приоткрытую стеклянную дверцу шкафа, плюнул, закрыл за собой дверь и наклонился к Петру Щапову:

— Если не будешь говорить внятно, убью.

— За… за что? — пролепетал тот.

Подорогин потер чесавшийся лоб под шапкой.

— За произношение.

* * *

Изумлению Ирины Аркадьевны не было предела, когда через несколько минут после устроенного разноса, от которого у нее до сих пор звенело в ушах, шеф сначала потребовал в кабинет бутылку водки с закуской, а еще через полчаса лично проводил едва волочившего ноги посетителя до дверей офиса.

— Муха залетит, — сказал он ей на обратном пути.

И уже второй день ощущавшая умопомрачительное наступление гриппа Ирина Аркадьевна, прежде чем закрыть рот, закатила глаза, расставила ноги, пригнулась и, пискнув, с чувством чихнула в цветочный горшок.

Закрыв дверь кабинета на замок, Подорогин побарабанил пальцами по наличнику замка, прислушиваясь, не скажет ли чего в ответ секретарша, подошел к столу, вытряхнул остатки водки в стакан и выпил. После этого он стал не спеша, методично прохаживаться мимо двери от сейфа к настенному календарю. Разворачиваясь на каблуках, он был вынужден каждый раз опираться то на сейф, то на стену через календарь. Его покачивало. В одну из этих ходок он снял со стола пустую бутылку, остановился у сейфа и со всей силы запустил ею в календарь. Бутылка с треском лопнула, осколки забарабанили по полу и столу. Мелованная плоскость января с лубочными бабами в санях и бронзовыми медведями в зарослях просела посередине и пошла мелкой волной от водки. Прислушавшись, Подорогин снова зачем-то ждал реакции Ирины Аркадьевны и снова не дождался ее. Тогда он сел за стол, положил перед собой руки и, подмяв новенькую, пахнущую подошвой стодолларовую купюру, стал с силой сжимать и разжимать пальцы. Такого позора он не переживал давно. Никогда, наверное, не переживал. Поэтому, может быть, и не позором даже надлежало поименовать то, что пришлось испытать ему в последние полчаса, а чем-то другим, и весь резон его горячечной активности за это короткое и страшное время сводился на самом деле к попытке смягчить и переврать настоящее чувство, овладевшее им при невменяемом, баснословном известии Петра Щапова о том, что не кто иной, как он, дачный архетип Петр Щапов, он, капитан третьего ранга в отставке, пятидесяти трех лет от роду, сын собственных родителей, он, бывалый и полуголый моряк, прижимая к груди початую